Дипломатия - Киссинджер Генри - Страница 33

Однако внешняя политика была страстью Наполеона III, и в ней он оказался во власти разрывающих его на части чувств. С одной стороны, он понимал, что никогда не обретет желанной легитимности, поскольку легитимность дается монарху от рождения и не может быть благоприобретенной. С другой стороны, он не слишком-то и хотел войти в историю как легитимист. Он бывал итальянским карбонарием (борцом за независимость) и считал себя защитником принципа национального самоопределения. В то же время был не склонен идти на большие риски. Конечной целью Наполеона III было упразднение территориальных статей договоренностей, достигнутых на Венском конгрессе, и изменение государственной системы, на основе которой действовали эти статьи. Но он никогда не понимал того, что достижение этой цели завершится объединением Германии, что навсегда положит конец французским устремлениям на господство в Центральной Европе.

Непостоянство его политики было, таким образом, отражением двойственности его натуры. Не доверяя «братьям» монархам, Наполеон был вынужден полагаться на общественное мнение, и его политика делала зигзаги в зависимости от того, что он считал на данный момент нужным для сохранения своей популярности. В 1857 году вездесущий барон Хюбнер написал австрийскому императору:

«В его [Наполеона] глазах внешняя политика это всего лишь инструмент, который он использует, чтобы сохранять свою власть во Франции, легитимизировать свой трон и основать свою династию.

…[Он] не побрезгует никакими мерами, никакой комбинацией, если это делало его популярным на родине»[129].

На этом фоне Наполеон III стал пленником кризисов, которые сам же и организовал, потому что у него отсутствовал внутренний компас, позволяющий двигаться по избранному курсу. Временами он будет способствовать возникновению какого-нибудь кризиса – сегодня в Италии, потом в Польше, позднее в Германии – и все для того, чтобы отступить перед неизбежными последствиями. Он обладал амбициями своего дяди, но не его наглостью, гениальностью или, по существу, его первобытной мощью. Он поддерживал итальянский национализм до тех пор, пока тот не выходил за пределы Северной Италии, и выступал в защиту польской независимости, пока это не влекло за собой риск возникновения войны. Что касается Германии, то он просто не знал, на какую сторону ставить. Ожидая, что борьба между Австрией и Пруссией окажется продолжительной, Наполеон сделал себя посмешищем, попросив Пруссию, победителя, предоставить ему компенсацию по окончании схватки за свою собственную неспособность угадать победителя.

Стилю Наполеона III более всего соответствовал бы такой европейский конгресс, который мог бы перечертить карту Европы, поскольку там он смог бы блистать с минимальным для себя риском. Не было у Наполеона III и ясного представления даже о том, как именно ему хотелось бы изменить границы. В любом случае, никакая другая великая держава не собиралась устраивать подобный форум для удовлетворения его внутренних потребностей. Ни одна страна не согласится изменить собственные границы – да еще с ущербом для себя – без какой-то непреодолимой надобности. Случилось так, что единственный конгресс, на котором председательствовал Наполеон III – Парижский конгресс, собранный для завершения Крымской войны, – не перекроил карту Европы. Он лишь закрепил то, что было достигнуто в ходе войны. России было запрещено держать военно-морской флот на Черном море, что лишало ее оборонительных возможностей на случай нового британского нападения. России также пришлось вернуть Турции Бессарабию и территорию Карса на восточном побережье Черного моря. В дополнение к этому царь вынужден был отозвать свое требование быть защитником оттоманских христиан, что и явилось непосредственной причиной войны. Парижский конгресс символизировал распад Священного союза, но ни один из его участников не был готов произвести пересмотр карты Европы.

Наполеон III так и не преуспел в созыве еще одного конгресса для перекройки карты Европы по одной основной причине, на которую указал ему британский посол лорд Кларендон: страна, которая ищет великих перемен и у которой отсутствует готовность идти на столь же великий риск, обрекает себя на бесплодное существование.

«Я вижу, что идея европейского конгресса зародилась в голове у императора, а вместе с нею и arrondissement (пересмотр) французской границы, упразднение устаревших трактатов и прочие remaniements (изменения), которые могли бы быть сочтены необходимыми. Я наскоро составил огромный перечень опасностей и затруднений, к которым приведет подобный конгресс, если его решения не будут единогласными, что вполне было возможно, причем одна или две наиболее сильные державы могли бы решиться на войну, чтобы получить желаемое»[130].

Пальмерстон как-то обобщил государственную деятельность Наполеона III в таких словах: «…идеи рождаются у него в голове, как кролики в клетке»[131]. Беда в том, что эти идеи не имели никакого отношения ни к одной главенствующей концепции. В хаосе, который породил развал системы Меттерниха, Франция имела два стратегических варианта. Она могла проводить политику Ришелье и стремиться сохранить Центральную Европу расколотой. Этот вариант вынуждал Наполеона III, по крайней мере, в пределах Германии, подчинить собственные революционные убеждения полезности сохранения существующих легитимных правителей, готовых поддерживать раздробленность Центральной Европы. Либо Наполеон III мог бы возглавить республиканский крестовый поход, как это сделал его дядя, в расчете на то, что Франция получит тем самым благодарность националистов и, возможно, даже политическое руководство Европой.

К несчастью для Франции, Наполеон III последовал и той, и другой стратегии одновременно. Будучи защитником национального самоопределения, он, казалось, не замечал геополитического риска, который эта позиция несет для Франции в Центральной Европе. Он поддержал польскую революцию, но отступил, столкнувшись с ее последствиями. Выступал и против венского урегулирования, считая его оскорбительным для Франции, не поняв, что венский мировой порядок был наилучшей гарантией безопасности также и для Франции.

Дело в том, что Германская конфедерация задумывалась как некое образование только на случай отражения сокрушительной опасности извне. Государствам, входящим в ее состав, запрещалось объединяться в наступательных целях, и они никогда не были бы в состоянии договориться о наступательной стратегии – что и было продемонстрировано тем, что эта тема никогда не поднималась за все полувековое существование конфедерации. Граница Франции по Рейну, нерушимая до тех пор, пока действовало Венское соглашение, перестала быть безопасной через столетие с момента распада конфедерации, что произошло благодаря политике Наполеона III.

Наполеон III так никогда и не понял этот ключевой элемент безопасности Франции. Еще в момент начала австро-прусской войны в 1866 году – конфликта, покончившего с конфедерацией, – он написал австрийскому императору:

«Вынужден признать, что не без некоторого удовлетворения я наблюдаю за распадом Германской конфедерации, созданной исключительно против Франции»[132].

Габсбург ответил, демонстрируя гораздо большее понимание ситуации: «…Германская конфедерация, созданная из сугубо оборонительных соображений, никогда за все полвека своего существования не давала своим соседям повода для тревоги»[133]. Альтернативой Германской конфедерации была уже не лоскутная Центральная Европа времен Ришелье, а объединенная Германия с населением, превышающим по численности Францию, и с промышленным потенциалом, который вскоре превзойдет французский. Нападая на венское урегулирование, Наполеон III превращал оборонительное препятствие в потенциальную наступательную угрозу французской безопасности.