Циклопы - Бергман Алексей - Страница 3

Нет, тот уже в штопоре, сам не адекватен и громкоголос. Звонить надо Вадику Козлову. У того предки стоматологи да и сам он парень не дебильный.

Завьялов повернулся к лавочке.

На лавочке больничного сквера, под самым фонарем сидела е г о к у р т к а. Неповторимая любимая, купленная в Монте-Карло, где Завьялов побывал на трибунах Формулы один: черная кожаная косуха с алыми вставками. Расписная, проще говоря, авторская, индивидуальная.

Но дело не в дизайнерских деталях. А в том, что в куртке был — мужик. Он скорчился на краешке удобной деревянной скамейки, закрыл лицо руками и пребывал в кромешном ступоре.

Твою ма-а-ать, негромко выругался Борис. Ворюга стрёмный!!

Помимо косухи, на застывшем атлете были завьяловские римские джинсы!! И мокасины! Знакомые часы болтались на запястье!

Выброс адреналина подстегнул мышечный тонус, к ворюге Боря подлетел, как паровоз к заснувшей вагонетке! Схватил за ворот с о б с т в е н н у ю куртку и богатырским рывком тряхнул застывшего верзилу!

— Ты где, урод, одёжу спёр?!?! — хрипло прорычал Завьялов. Закашлялся…

Мужик поднял на Борю ошарашенное, заплаканное лицо…

Чтоб я помер маленьким, успел подумать Боря. Помимо кожаной косухи и портков мужик украл его ЛИЦО.

Не веря левому глазу, Завьялов исследовал знакомую до мелочей физиономию. Шрам под бровью — привет из нежной драчливой молодости. Парочка знакомых отметин на скулах и возле уха…

Это лицо Завьялов каждое утро видел в зеркале ванной комнаты. Он чистил ему зубы, сбривал щетину, заклеивал пластырем порезы и ссадины — адреналиновый алкоголик Борис Завьялов вел не скучную жизнь, оставившую множество отметин и прочих замечательных напоминаний.

Сознание Бориса закружилось, завертелось; он рухнул на кошмарного ворюгу, придавив его всем телом к спинке лавочки…

Голова бомжа Завьялова оказалась на плече, утянутом в мягкую теплую кожу, шея неудобно вытянулась. Попадая губами в самое ухо, Борис прохрипел:

— Ты кто такой, урод, а?! Рамсы попутал?!!!

Знакомый незнакомец облапил бомжеское Борино тело обеими ручищами, всхлипнул…

И уткнулся в олений жилетик, как в мамину титьку. Завьялову показалось, что в жилетик он не только капает слезами, но и слегка сморкается.

Чего-то странное твориться, тупо подумал Борис Михайлович. Был бы он в прежнем теле, давно набил бы похитителю и м у щ е с т в а морду и ребра пересчитал. А так… висит на нем и лишь слегка и предварительно примеривается.

Примеривался долго, секунд пятнадцать. Потом неловко отпихнулся, сграбастал корявыми бомжескими пальцами ворот куртки и, дыша в с в о е лицо, прохрипел рефрен:

— Ты кто такой, урод?!

Урод маленько выпрямился. Испытывающе оглядел Борю в оленях и трениках, представился:

— Борис Михайлович Завьялов.

— Это я — Борис Михайлович Завьялов!!! — бизоном заревел Борис. — Это я — Завьялов!! Тысяча девятьсот… года рождения! Проживающий по адресу…

Пока Боря перечислял факты биографии, ворюга личности почти не трепыхался, внимательно выслушивал. Когда Борис свет Михайлович задохнулся от переполнявшего его бомжеское естество возмущения и перешел на сиплый мат, плаксиво скривился и воскликнул:

— Слава Богу, слава Богу, это — ВЫ!! Борис Михайлович, дорогой!!

Проходящая к приемному отделению компания из трех старушек, получила возможность наблюдать престранную картину. Огромный молодой мужчина приятной наружности тискает в объятиях затрапезного лысого дедушку в грязненьких штанишках. Дедушка отбрыкивается, лягается и нецензурно выражается. Мужчина пытается деда расцеловать в морщинистые щеки, но дед умело уворачивается.

Картина даже для больничного сквера — занятная. Поскольку за спиной обнимающие парочки, отнюдь не психиатрическая лечебница.

Укоризненно покачивая головами, бабульки прошагали в метре от странных родственников.

— Шеи не посворачивайте, божьи одуваны, — сердечно попросил старушек дедушка-ровесник. Бабушки дружно скроили на минах презрительное настроение, тряхнули пакетиками с бананами, апельсинами и суповыми баночками, и поспешили дальше.

— Отвянь, — сурово попросил Завьялов свое тело.

Тело послушно выпустила Борю из объятий, заботливо одернуло оленей, воротничок олимпийки поправило и радостно заулыбалось.

— Ты кто такой? — убрав из вопроса обращение, грозно произнес Борис.

— В данный момент это не важно, — просветленно хлопая ресницами ответило тело. И Борю тут же вновь накрыло:

— А что здесь важно?! — руки сами собой вцепились в куртку, потрясли тело: — Что здесь важно?! Может быть — температура воздуха?! число и время?!

Простодушно и празднично тело отрапортовало: осветило поставленные вопросы в должном порядке.

— Ты издеваешься, урод? — почти без закипания поинтересовался Завьялов.

— Не понял, — родное искреннее лицо задрало брови вверх.

Борис вздохнул.

— Спрашиваю. В последний раз. Ты кто такой?

— Я не могу ответить на поставленный вопрос, — чистосердечно призналось тело.

— А если в репу? — задумчиво прищурился «бомжара». Завьялов все еще не мог решить, сможет ли он выбить зубы собственной челюсти? Поставить фингал под собственным глазом. Свернуть набок с в о й многострадальный нос.

— Куда? — чистосердечно выпучилось завьяловское лицо. Секунду на нем отражалась мыслительная работа. — Ах, по щеке…, - облегченно завершился умственный процесс. — Я не могу. Ответить. На поставленный вопрос.

Тело горделиво выпрямилось, скрестило по наполеоновски руки перед грудью и даже выставило ножку.

На мощном правом бицепсе тела Бориса Завьялова удобно устроился, обмотанный левый мизинец. Вчера Завьялов прищемил его болванкой. Сегодня утром погоревал, что ноготь вероятно — слезет, но перелома нет. Обмотал ногтевую фалангу обыкновенной технической изолентой и поехал в сервис.

«Нос можно не сворачивать», — мрачно подумал Борис, схватил тело за обмотанный мизинец и крепко вывернул.

По направлению к больнице по проспекту мчалась карета скорой помощи. Сирена скорой оглушительно рыдала. И если бы не этот вой, то вероятно, в сквер высыпали бы не только больничные охранники, но и половина ходячих пациентов.

Завьялов никогда не думал, что его глотка может исполнять такие противные бабьи звуки! Его родное тело завивалось спиралью, неимоверно гнуло коленки и голосило так, что ошалевший от визгливого бабьего концерта Боря, невольно выпустил мизинец!

— Ай, ай, ай, — приседало и корчилось тело, — ай, ай, ай, как же бывает бо-о-ольно!!

Тело приплясывало и извивалось, Завьялов схватил его за шкирку и, едва не упав от тяжести, сумел как следует тряхнуть.

— Еще раз повторить? — наклоняя бомжеское лицо к гримасничающей физиономии, прошептал в исконно родные выпученные очи.

Тело отшатнулось до скамейки, ударилось бедром, плаксиво сморщилось:

— Не надо. Пожалуйста — не надо! От болевого шока остановится в а ш е сердце.

— Не остановиться, — не согласился Борис Михайлович. — Мое сердце и не такое испытывало.

На лице визави отразился уже знакомый мыслительный процесс. Тело кивнуло:

— Согласен. Испытывало.

— Тогда спрашиваю в самый последний раз. Кто? Ты? Такой?

— Иннокентий, — едва не разрыдавшись от унижения и боли, представился ворюга.

— Кеша, значит, — удовлетворенно кивнул Завьялов и выпрямился. Некоторое время глядел на освещенные окна больницы, прислушивался к необычным ощущениям: впервые в жизни он чувствовал в левой грудине неприятное теснение. Запертое в ребрах сердце колотилось о костяную решетку огромным тугим мячом. Удары отдавались в трахее, заполняли уши и даже нос.

Завьялов рванул на шее ворот замызганной футболки под олимпийкой. Продышался. Повернулся к лавочке, где расположилась его любимая куртка.

— И что ты, Кеша, делаешь в моем теле, а?

Кеша закрыл лицо руками — левый мизинец предупредительно оттопырился, дабы избежать болезненного соприкосновения со лбом — и помотал пущенной головой: