Метка - Бродвей Элис - Страница 8

– Да, конечно, не беспокойся. Я улыбаюсь и стараюсь выглядеть как обычно, но, боюсь, вид у меня не самый радостный. – Ладно. Так я зайду к тебе завтра? Можем готовиться к экзаменам вместе, если хочешь.

– Спасибо, было бы здорово. Я так отстала по всем предметам, что даже не смешно. И вот что, Верити, извини, что я так расхныкалась у тебя. Не знаю, что на меня нашло.

Верити обнимает меня на прощание, и я отправляюсь домой.

Глава пятая

Дома я застаю маму на кухне, за ужином. Плохой знак, мама всегда, и особенно после смерти папы, настаивала, чтобы по вечерам мы садились за стол вместе. Так полезнее для взаимоотношений в семье, или для пищеварения, или для чего-то ещё, не помню. Я вхожу, но мама продолжает есть, будто бы не замечая меня. Так она намекает – уж куда прозрачнее! – что я провинилась. Лучше бы накричала, но она всегда такая сдержанная, такая осторожная. У неё даже эмоции как будто аккуратно упакованы.

По дороге от Верити я решила, что не буду спрашивать маму о папе и знаке ворона. Пока рано. Боюсь, просто не смогу этого выговорить.

И ещё подсознательно хочется, чтобы мама сама рассказала мне всю правду о папе.

– Прости, пожалуйста, я опоздала к ужину, – решаюсь произнести я, вешая одежду на крючок у двери. – Зашла к Верити, и мы заболтались.

Мама откладывает вилку и отпивает глоток воды.

– Дорогая моя, ты же знаешь, как я волнуюсь, – отвечает она с неприступным видом. Не знаю, беспокоилась ли она, скорее всего, просто сердится. Пытаюсь нацепить на лицо самое покаянное выражение, но разжалобить маму не получается. – Ты могла бы оставить записку…

– Я всё понимаю, пожалуйста, извини. – Дотрагиваюсь до маминого плеча, она оборачивается и смотрит на меня. – Я больше так не буду. Честное слово.

В мой четырнадцатый день рождения мама объявила, что я заслуживаю большей свободы. С тех пор, если я заранее сообщаю, где я, с кем, что делаю, когда вернусь и во что одета (на случай, если потеряюсь и придётся обращаться в полицию), то могу не приходить домой, пока на улицах не зажгут фонари. Ничего себе – свобода! Конечно, мама заботится обо мне, и я знаю, что теперь, когда папы больше нет, она волнуется ещё сильнее, но если бы только она могла доверять мне хоть чуточку больше!

Мама вздыхает и вытирает губы салфеткой. Иногда у меня такое чувство, будто она навсегда смирилась, что из меня не выйдет ничего путного. Она словно предпочитает замечать мои ошибки, вместо того чтобы приложить капельку усилий и разглядеть успехи. Мама расчёсывает мне волосы на косой пробор, чего я обычно терпеть не могу, но сейчас не обращаю на это внимания.

– Ветчина в духовке, наверное, еще не остыла, – говорит мама, возвращаясь к ужину. Кажется, на этот раз меня простили. Зря я так несправедлива к маме. Осторожно, прихватив полотенцем, вынимаю из духовки горячий противень. Перекладываю на тарелку два ломтика ветчины, едва не обжигая пальцы. Зачерпываю из кастрюльки на плите картофельного пюре и сажусь за стол. Мама не смотрит на меня – покончив с ужином, читает книгу. Вот что я сделаю. Устрою ей проверку. Беру с буфета лист бумаги и кладу рядом с тарелкой. Вилка в левой руке, карандаш в правой, ем и делаю набросок.

– Дорогая моя, неужели обязательно всегда рисовать за едой? Мама так острит. Это наша дежурная семейная шутка: мама за столом всегда читает, я всегда рисую, а папа всегда порицал нас за необщительность. Но сегодня получается не смешно.

– Скоро экзамены, мне надо готовиться. Теперь мама смотрит на рисунок, и росчерки моего карандаша становятся чётче, я затушёвываю птичье крыло. Мама опускает книгу на колени и вглядывается в мой эскиз.

– Сегодня на площади проводили церемонию нанесения знака, – говорю я, не отрывая глаз от бумаги.

– Да, я слышала. – У мамы спокойный голос, может быть чуть громче обычного. – У нас на чтениях только об этом и говорили. Я никогда не видела такой церемонии, даже не знала, что их всё ещё проводят. – Слышу шелест страниц, но, когда отрываю глаза от наброска, вижу, что мама смотрит на меня. – Много ли народу собралось на площади?

– Да, много. – Поворачиваю рисунок, чтобы тщательнее прорисовать клюв. Знаю, мама не сводит с меня глаз. – Тому человеку нанесли вот такой знак. – Придвигаю рисунок поближе к маме. Неужели она вздрогнула или мне показалось? – Это знак Забвения. Ужас, правда? Ну же, мама, расскажи мне всё как есть. Она изучает рисунок, избегая смотреть мне в глаза.

– Ты станешь великолепной чернильщицей, звёздочка моя, – говорит мама, возвращая мне листок. – Однако надеюсь, что такие знаки тебе наносить не придётся. В надежде услышать хоть что-нибудь интересное от мамы, заставляю себя продолжить рисунок, ярче выделяю перья.

– Если хочешь, можем в следующий раз пойти вместе. А кого отметили этим знаком? Ты его узнала? – спрашивает мама, поднимаясь отнести тарелку в раковину.

– Нет, никогда его не видела. Но преступление он совершил ужасное – украл лоскут чьей-то кожи!

Я не отрываю от мамы глаз, и мне кажется, что она на мгновение замирает посреди кухни.

Перевожу взгляд обратно на птицу – ворон смотрит на меня мёртвым глазом. Скатываю лист бумаги в шарик и отодвигаюсь от стола. Вставая, натыкаюсь взглядом на мамину книгу. Это сборник сказок, раскрытый посередине, на истории о Белой Ведьме. Пока мама моет посуду, забираю книгу наверх, чтобы перечитать знакомую с детства сказку. Папа часто читал мне эти истории, ещё долго после того, как я заявила, что вышла из детского возраста.

Глава шестая

Сёстры

Давным-давно жила на свете девушка, столь же добрая, сколь и прекрасная. Красоты она была необыкновенной: волосы словно золото, а губы будто рубины. Голос её звенел, точно смех тысячи ангелов, а глаза сияли, как звёзды в небесах. Жила она в лесу, в маленькой хижине, и жители соседнего городка приходили к ней в гости – полюбоваться её прелестным личиком. Слава о девушке разнеслась далеко, и имя её – Мория – стало известно по всей земле.

Была у Мории сестра-близнец. У сестры не было ни золотистых волос, ни рубиново-алых губ, и голос её не звучал, как смех тысячи ангелов, а глаза не сияли подобно звёздам небесным. В городе о ней говорили неохотно, не могли даже вспомнить её лица, только хмурились: «Ах да. Та, другая сестра…» Встречи с ней оставляли лишь чувство смутной тревоги. Все знали, что она не похожа на свою добрую и прекрасную сестру, и называли её «невидимкой», потому что не могли запомнить её имени.

А ещё у сестёр был отец – дровосек. Из срубленных им деревьев выстроили лесной домик, где он жил с дочерьми, и сделали кровать, на которой он спал и на которой вскоре должен был умереть.

Однако отец девушек был не только дровосеком. При рождении ему досталось два волшебных подарка. Первый – предсмертное желание дровосека непременно сбудется, а второй – удивительная способность рассказывать истории, которые всегда хотелось дослушать до конца. Нити сказок дровосека сплетались в полотна прекраснее изысканных гобеленов. Слушая его, мужчины рыдали, а женщины влюблялись в рассказчика. Его сказки разбивали сердца и лечили израненные души. Люди приходили в домик дровосека взглянуть на его прекрасную дочь, но оставались послушать необыкновенные истории.

Каждый день он рассказывал новую сказку, и каждый день дочь-невидимка записывала её в книгу. Но пришло время, когда истории стали короче, а голос рассказчика ослабел. Наступил и день, когда дровосек перестал рассказывать сказки и не смог подняться с кровати.

Дровосек прожил хорошую жизнь. Он был добрым супругом и прекрасным отцом. Об одном лишь жалел он: столько всего рассказал о других, а о себе ничего не поведал. И в безмолвии на смертном ложе горевал он о днях, когда рассказывал о королях и бесах, о феях и леших. Разве имела значение его собственная жизнь, если память о ней навсегда скроется с ним в могиле? Голос его ослаб, истекали последние отпущенные ему минуты, и никому не мог дровосек поведать свою историю.