Обсидиановый храм (ЛП) - Чайлд Линкольн - Страница 29

Глаза Констанс обратились к пюпитру клавесина. На нем стояли рукописные ноты — партитура неизвестного композитора. Не сдержав любопытства, Констанс занесла руки над клавишами и сыграла легкое арпеджио[89]. Насколько она знала, на этом инструменте никто не играл вот уже много лет. И все же, когда ее пальцы скользнули по клавишам, она обнаружила, что ноты звучат удивительно чисто, а струны не дребезжат.

Констанс обратила свое внимание на музыку. Это оказалось переложение концерта для фортепиано с оркестром, адаптированное для соло на клавесине. В верхней части первой страницы она вдруг заметила строку посвящения, которая была написана той же рукой, что послание в книге стихов. Эта надпись заставила ее ахнуть: «ДЛЯ КОНСТАНС ГРИН».

Лишь теперь она поняла, что почерк был ей знаком.

Понимая, что пока она не сыграет партитуру, ее тайный обожатель не покажет себя, она приступила к игре, которая не потребовала от нее особенного труда. К тому же она хорошо запомнила эту мелодию — именно она нарушала ее сон, именно она недавно доносилась сквозь хитросплетения подземных коридоров. Эта музыка была удивительно прекрасной, и при этом в ней не было ни грамма сентиментальности. Задумчивое, напряженное чувство, которое пробуждала эта мелодия, напоминала Констанс о давно забытых фортепианных концертах Игнаца Брюлля[90], Адольфа фон Гензельта[91], Фридриха Киля[92] и других композиторов эпохи романтизма.

Добравшись до первой каденции, она остановилась. А затем, когда звуки струн смолкли, она услышала голос, донесшийся из древних теней подвала. Этот голос произнес одно единственное слово:

— Констанс.

Констанс мгновенно узнала этот голос. Выхватив стилет, она вскочила с табурета клавесина, с грохотом отодвинув его. Откуда он донесся? Внутри Констанс взрыв унижения, возмущения и обманутых ожиданий смешался с потрясением и жаждой убийства.

«Он выжил!» — думала она, стоя в центре музыкальной комнаты и водя лучом фонаря из угла в угол, в поисках его укрытия. — «Каким-то образом он сумел выжить!»

— Покажись, — тихо прошипела она.

Но в комнате по-прежнему царила тишина. Констанс стояла, дрожа. Так вот, кто придумал все эти искусные способы ухаживаний. А ведь она позволила себе наслаждаться ими! Подумать только, она ведь так восхищалась орхидеей, которую — она теперь знала — открыл именно он и привез сюда, к ее тайным апартаментам. Она наслаждалась пищей, приготовленной им! Волна злости и отвращения прокатилась через все ее тело, дрожавшее не от страха, но от ярости. Он шпионил за ней! Преследовал ее! Наблюдал за тем, как она спит…

Луч фонаря ясно показывал: комната пуста. Однако в ней находилось несколько дверей и гобеленов, за которыми можно было спрятаться. Он был где-то здесь и, надо думать, тихо посмеивался над ее замешательством.

Что ж, если он хочет поиграть с ней, она согласна вступить с игру, но только на своих правилах. Констанс выключила фонарь, погрузив музыкальную комнату в непроглядную темноту. Похоже, он знал эти помещения довольно неплохо, и все же он не мог знать их настолько хорошо, как она.

В темноте у Констанс было преимущество.

Она выжидала, крепко держа стилет. Ждала, пока он снова заговорит и выдаст свое укрытие, чтобы сделать выпад в его сторону. Стыд и ужас того, как он играл с ней, все еще сжигал ее изнутри. Все эти изысканные приемы: блюда эпохи декаданса… превосходные вина… стихотворение с пером исчезнувшей птицы… его собственные переводы редкой книги… новый вид орхидеи, названный в ее честь… Не говоря уже о том, что он обнаружил, где скрывается ее сын — его сын — и сделал тхангку с его изображением!

«Мой сын»…

Тревога охватила Констанс, отодвинув на второй план даже ярость. Что Диоген делал — или, хуже того — уже сделал с ее сыном?

Она убьет его. Однажды она потерпела неудачу, но на этот раз она этого не допустит. Коллекции подвалов Ленга полнились оружием и ядами, которые могли поспособствовать ее намерениям. У нее есть масса возможностей вооружиться. Но в данный момент ее устраивал и стилет — чрезвычайно острый. При умелом обращении он был по-настоящему смертоносным оружием.

— Констанс, — снова послышался голос из темноты.

Он удивительным образом разнесся эхом по комнате и исказился ее каменными сводами, но в то же время оказался приглушен гобеленами. Сам звук его голоса наполнил ее смесью горечи и желчи — он также всколыхнул внутреннюю ярость, которая захватила ее не только эмоционально, но и физически.

Констанс метнулась вперед, в темноту, в сторону предположительного источника звука. Она вонзила лезвие сначала в один гобелен, затем в другой, чувствуя, что оно рвет и кромсает только ткань, но не тело. Снова и снова клинок вонзался в камень, лишая ее чувства удовлетворения ощутить, как он погружается в его плоть. Она продолжила метаться по темной комнате, натыкаясь на инструменты и спотыкаясь о витрины, уничтожая гобелен за гобеленом в тщетных попытках отыскать и убить Диогена.

Наконец, жар ее ярости поутих. Она поняла, что действовала, как сумасшедшая. То есть, отреагировала именно так, как и ожидал Диоген.

Констанс вернулась в центр комнаты, стараясь восстановить дыхание. Это помещение, как и большинство в этих подземельях, было оборудовано каменными воздуховодами для того, чтобы выводить отсюда вредоносные испарения. Должно быть, именно их он использовал, чтобы сбить ее с толку. Он мог находиться где угодно.

— Fils a putain![93] — прошипела она в темноту. — Del glouton souriant![94]

— Констанс, — снова прозвучало одновременно отовсюду и из ниоткуда. На этот раз тон Диогена был преисполнен нежности и печали.

— Я бы сказала, как сильно ненавижу тебя, — тихо произнесла она. — Но ведь никто не снисходит до того, чтобы ненавидеть лошадиный навоз под ногами. Его просто сбрасывают с туфель и идут дальше. Я думала, что сбросила тебя. Какая жалость, что ты спасся! И, тем не менее, я испытываю определенное утешение от мысли, что ты не сгорел дотла в вулкане Стромболи.

— Вот как? — послышалось со всех сторон.

— Теперь ты можешь встретить свою смерть от моей руки. И на этот раз я прослежу, чтобы ты умер в еще большей агонии.

Пока она говорила, голос ее звучал то выше, то ниже, то громче, то тише. Но теперь красная пелена окончательно спала с ее глаз, и на ее место пришло ледяное спокойствие. Она не доставит ему удовольствия услышать в ее голосе, насколько сильно она его ненавидит. Воистину, он был достоин лишь одного усилия — удара ее клинка. Она решила, что будет целиться в глаза: сначала один, потом второй. И будет наблюдать, как из них вытекает мерзкое желе! После этого она сполна сможет насладиться местью. Но сначала ей нужно было дождаться момента, чтобы ударить.

— Что скажешь о моей композиции? — спросил Диоген. — Между прочим, ты сыграла ее очень красиво. Надеюсь, мне удалось передать контрапунктный огонь, свойственный Алькану[95] в одном из его наиболее консервативных настроений?

— Не зли меня сравнением себя с Альканом, — отозвалась Констанс. — Это сделает твою кончину лишь более мучительной.

На какой-то миг в комнате повисло молчание. А затем:

— Ты права. Это сравнение, должно быть, показалось… впрочем, нет, оно и было неуместным. Это не было моей целью. Во мне говорило мое прошлое «я». Прими мои извинения.

В глубине души Констанс не могла поверить — просто не могла понять, как такое возможно — что она разговаривает с человеком, который обманул, соблазнил ее ради своих извращенных целей, а после бросил с таким торжествующим цинизмом и презрением. Что он здесь делает и какова его цель? Без сомнения, он желает еще больше ее унизить.