Муж мой - шеф мой? или История Мэри Блинчиковой, родившейся под знаком Тельца - Ларина Елена - Страница 14

Покопавшись в столе, я наконец нашла конспект занятий Эльги Карловны. Нужное, по закону подлости, было испещрено цветочками и смешными рожицами. Машинально листая тетрадку, наткнулась на свой знак. Так, Телец… «Решителен, предан и постоянен в своих пристрастиях… Спокоен и нетороплив, страстен и чувственен. Ох… Привязан к земле… упорен и трудолюбив… как правило, добивается поставленной цели». Последняя фраза понравилась мне больше всего, и я захлопнула тетрадь.

На следующий день пришлось идти в книжный. Купила красочное издание «Астрономия в картинках» и весь вечер просидела, изучая карту звездного неба. Наконец достойные имена были выбраны. Черная скалярия, моя любимица, получила имя Кассиопея. Яркая желто-розовая пецилия стала Андромедой. Согласно греческому мифу, Андромеда была дочерью эфиопского царя Кефея и царицы Кассиопеи. Грозный бог морей Посейдон предназначил царевну в жертву морскому чудищу, но храбрый Персей спас ее. Были ли они потом счастливы?..

Изящная гуппи с разноцветным, как у павлина, хвостом, нареклась Лирой (арабы называли это маленькое, но очень красивое созвездие «Падающий Орел»), Ну и самая большая и самая активная рыбеха невиданного леопардового окраса была по логике вещей названа Большой Медведицей, семь ярких звезд которой образуют знаменитый ковш. Греческая легенда гласит, что могучий Зевс превратил прелестную нимфу Каллисто в медведицу, потому что опасался мести своей ревнивой супруги Геры.

Непроизносимое название породы пятнистой Медведицы могла бы запросто взять в оборот героиня фильма «Карнавал», которую сыграла актриса Муравьева. Помните, она работает дворником и, перебирая во рту орехи, бормочет поговорки? Я очень люблю этот фильм и обычно плачу, когда героиня возвращается домой к маме, сидит у изголовья кровати и гладит маму по плечу, а мама такая старенькая… Так вот, порода Медведицы называлась «птеригоплихт».

Единственного мужчину в компании я шутки ради окрестила Геркулесом — чтобы не терялся на фоне своих бойких подружек. Хотя вид у него был весьма и весьма субтильный.

Снова наступила осень, начался второй курс. В тот год город стал неожиданно «очень-очень сексуально озабочен». Все и вся — газеты, телевидение, даже бабки у подъезда на все лады жевали и мусолили тонкости межполового общения. Возникало множество независимых театров-студий, где эротику почитали за новое (или хотя бы современное) слово, которое необходимо энное количество раз произнести со сцены. Как опенки в лесу, повсеместно вырастали видеосалоны, где демонстрировались в том числе эротические или даже полупорнографические фильмы.

Славное начало второго учебного курса мы, человек пятнадцать экономических надежд, пошли отмечать в ближайшую кафешку. Засиделись едва ли не до полуночи. А потом из дыма и тумана, хохота и гогота выплыл и нарисовался рядом со мной некий субъект из параллельной группы. Звали моего долговязого ухажера с густыми длинными ресницами — Александр Таланов.

Сашка три года проучился в Ярославском военно-финансовом училище — столько времени ему понадобилось, чтобы осознать, что казарма — не его призвание. Возмущенные возгласы и причитания родителей не имели успеха — свою жизнь Сашка (как мне потом рассказывала его мама) с семи лет строил сам и решения, касающиеся его самого, принимал один. В финэк Таланова взяли сразу на второй курс, заставив досдать пару предметов.

Сашка вызвался проводить меня домой. Бредем, разговоры ни о чем и обо всем сразу, и вдруг — оказываемся у моей квартиры. На часах — половина первого. В общем, пришлось мне одолжить у папы денег, чтобы галантный кавалер смог добраться до дому.

С тех пор мы стали с Талановым почти неразлучны. Проявив недюжинное проворство и где нужно подсуетившись, Сашка перевелся в мою группу. Теперь мы сидели вместе на всех занятиях. Даже на английском, где я выступала для него суфлером, — иностранный язык для Таланова был сродни китайской грамоте. Зато там, где речь шла о цифрах и логике, ему не было равных — Сашка шутя решал интегральные уравнения и предпочитал «Фортран» «Бэйсику».

С гуманитарными дисциплинами Сашка не дружил совершенно. Помню, как я хохотала, когда Таланов с вполне серьезным видом рассказывал, как писал вступительное сочинение. Тем на экзамене в ярославском училище было три: свободная, поэма Гоголя «Мертвые души» и «Капитанская дочка». «Дочку» Сашка умудрился не прочесть, да и проходили ее в школе сто лет назад, из «Мертвых душ» помнил одну фразу, что-то про птицу-тройку, и поэтому решил писать на свободную тему. После половины отведенного времени преподаватель, для какой-то неопределенной цели всю дорогу ходивший между партами, зачем-то подошел к Сашке, склонился над ним и поинтересовался, на какую тему пишет будущий курсант. Заранее чувствуя подвох, Сашка неуверенно ответил. «А-а», — многозначительно протянул «доброжелатель». — «Ну-ну. Вот все обычно и заваливаются на свободной теме, хе-хе», — и отошел.

Сашка в ужасе схватился за голову, посидел минут пять в ступоре, достал новый листок и решил действовать на манер того студента-ботаника, который, вытянув билет про огурец и ровным счетом о нем не зная, рассказывал историю про помидор и про то, чем он, помидор, от огурца отличается. За одиннадцать лет обучения в средней школе Сашкины пристрастия в литературе ограничивались «Мастером и Маргаритой» Булгакова, рассказами Зощенко и почему-то «Апокалипсисом» Иоанна Богослова; прочтением последнего произведения Таланов особенно гордился. Чем объяснялся такой странный выбор не входящих в программу произведений, осталось для меня загадкой. За оставшийся час Сашка накропал ровно страницу. Писал «большими буквами и короткими предложениями». Коронную фразу про тройку, которая как птица и куда-то несется, он тиснул в финале, не преминув поставить в конце восклицательный знак.

— Вот мне три шара и вкатили! — ликовал тогда Сашка. — Так не два же!

Учитывая тот факт, что по остальным предметам у Таланова было «отлично», его благополучно приняли.

У Сашки была смешная привычка придумывать преподавателям прозвища. Помню, как-то в мрачную промозглую аудиторию, где мы всем потоком слушали лекции, осторожно зашел востроносенький субъект, ростом и выражением лица напоминающий шестиклассника. Безуспешно прорываясь через незатихающий галдеж, человечек что-то тихо говорил. Видимо, называл себя.

— Да замолчите наконец! — рявкнул кто-то с галерки. — Ни фига не слышно!

— …вести предмет — «Тисленные методы», — спокойно закончил человечек и направился к кафедре.

Воцарилась долгожданная тишина — все старательно записывали.

— Машка, ты чего, сбрендила? — толкнул меня под руку Сашка. — Ты что написала? — И весь затрясся от смеха.

— Как что? Название предмета. Сам потом будешь спрашивать… — обиделась я.

— Дурында, да он так букву «Ч» произносит! Методы не «тисленные», а численные, — почти икая от восторга, объяснил Сашка.

С того дня весь поток с легкой талановской руки называл Соколова — кстати, отличного юморного дядьку, искренне любившего своих студентов, — не иначе как Тисла.

Преподавательский состав в основном состоял из мужчин, но бухгалтерский учет у нас вела жуткая крыса, Клара Вениаминовна Гульпенко. Всех особ женского пола, бывших моложе ее, она не переваривала, а симпатичных — люто ненавидела. Сдать зачет, а после — экзамен Кларе Вениаминовне было практически неосуществимой задачей.

Постоянным аксессуаром госпожи Гульпенко была меховушка, повязанная на мощной шее и напоминающая чей-то пушистый хвост в стиле «а-ля мексиканский тушкан». В отличие от Эллочки-людоедкинового, хвост был не зеленый, а какой-то кремовый, и выглядел он весьма вульгарно.

Клара Вениаминовна поправляла меховушку, щурила поросячьи глазки и, явно наслаждаясь моментом, ехидно цедила:

— Придете в следующий раз, милочка…

Сашка ласково называл Гульпенко Пушистиком. Еще бы, ему-то, равно как и всем парням Финэка, она всегда ставила «зачет»! Зато все девчонки в университете знали, что в мини-юбке или обтягивающих джинсах бухучет сдать невозможно. Только одевшись позатрапезнее и смыв в туалете макияж, можно было на что-то рассчитывать.