Диктофон, фата и два кольца, или История Валерии Стрелкиной, родившейся под знаком Льва - Ларина Елена - Страница 37

— Лера… Что тогда произошло?

— Ничего. В буквальном смысле. Он не смог поговорить со мной. Я уехала к бабушке на все каникулы.

Она закрыла лицо руками, и я заметила, как украдкой она смахнула слезинку.

— Как же так… — проговорила Ксения и повторила: — Как же так… — А потом едва слышно сказала: — Я догадывалась… Он просто испугался…

Мне очень хотелось обнять ее. Мне показалось, что за эти минуты она постарела лет на десять. Я уже жалела, что пришла к ней с этим разговором и разрушила последние иллюзии дорогого мне человека. Наконец Ксения повернулась ко мне.

— Лера… Так получилось, что человека ближе и роднее чем, ты, у меня нет. Но сейчас, моя девочка, я прошу тебя… Оставь меня. Мне нужно побыть одной.

— Конечно… Я понимаю… Ксения… Он любил вас. Теперь я это знаю точно. И кто знает, если бы не… я, болезнь мамы… наверное, вы были бы вместе.

— Спасибо, — сказала Ксения.

Я наклонилась и поцеловала ее. А потом набросила куртку и тихонько вышла.

В большой, словно сошедшей со страниц глянцевого журнала комнате, вальяжно развалившись в кресле, расположился Карпыч. Я приехала к нему сразу после разговора с Ксенией. Приехала по делу, а точнее, за информацией о художнике Васине, чья личность не давала мне покоя все это время. Но если быть до конца честной, то столь стремительный вечерний визит был вызван другими обстоятельствами.

Мне необходимо было если не до конца избавиться, то по возможности смягчить осадок, оставшийся после встречи с Ксенией. Я понимала, что, с одной стороны, этот разговор неизбежно — рано или поздно — произошел бы… А с другой, я боялась, что мы можем так и не преодолеть трещину, возникшую в наших отношениях после этого разговора… И это было бы ужасно обидно! Я очень привязалась к Ксении. Она стала для меня по-настоящему родным человеком. И одна лишь мысль, что наша душевная связь может прерваться, вызывала у меня невыносимую боль.

Да, папа… Даже с того света ты умудряешься загадывать близким людям такие ребусы…

Тут мои мысли прервал Карпыч. Карпыч — высокий, очень полный мужчина, он весит больше ста килограммов, но при этом носится, как мальчишка… Я всегда удивлялась, как при такой полноте он обладал такой подвижностью… Но он не раскрывает своих секретов, отшучиваясь, что единственным его хобби являются большие, под стать ему, пространства. На иных же площадях он чувствует себя, как слон в посудной лавке. Карпыч подошел к книжной полке, достал какой-то альбом, а затем принес его мне.

— Вот смотри, — показал Карпыч, — это его работы. Васина.

Я стала внимательно рассматривать репродукции. Как и прежде, я видела у Васина несомненные способности, но… чтобы говорить о таланте, а тем более о гениальности… Что-то я сомневаюсь. Я закрыла альбом и передала его Карпычу.

— Очень стильно, — я постаралась выдавить из себя комплимент художнику.

— Да… Способный был парень. Почему он вообще тебя заинтересовал? — спросил Карпыч.

Мне не хотелось ему рассказывать длинную историю о графе и графине, и поэтому я сказала первое, что пришло в голову.

— Я сейчас работаю над архивом в одной усадьбе, и там увидела его работы.

— Ну и? — переспросил Карпыч…

— Есть в них что-то. Зацепили они меня. Хотела дома о нем что-нибудь отыскать, а у нас практически ничего и нет.

— Твой отец не любил Васина. Не видел у него таланта.

«Я тоже, — мысленно добавила я. — Если бы не история с графом, то Васин меня вообще бы не заинтересовал».

— А у тебя глаз верный, — продолжал тем временем Карпыч. — Ты его приметила… Помню, мы с твоим отцом крепко поспорили об этом Васине. Чуть не поссорились, — усмехнулся Карпыч. — И что ты думаешь, время таки расставило все на свои места. Не забыли люди о молодом и способном человеке…

— Каким образом?

— А вот, представь себе, не так давно мне один студент курсовую о нем принес.

— Надо же, — пробормотала я.

— Очень даже любопытная работа.

— И что же он пишет?

— Много рассуждает о его манере письма, а потом делает этакий экскурс в его личную жизнь.

— И все-таки, Михаил Карпович, я не совсем поняла. Что же можно о нем написать? Он ведь умер очень давно, да и было ему всего двадцать пять лет. Какая такая у него могла быть личная жизнь?

— Про это не знаю. Сам не очень вникал. Но могу сказать точно: Васин не умер, а покончил с собой. Душевное расстройство. Эх, если бы не эта ранняя смерть, он вырос бы в маститого художника.

Я хотела сказать, что сильно в этом сомневаюсь, но промолчала. Пусть Карпыч думает, как ему заблагорассудится.

— А почему он заболел? Дурная наследственность?

— Нет. Несчастная любовь.

В голове у меня щелкнуло, будто где-то я уже не то читала об этом, не то слышала. Промелькнула некая мысль, нечто очень важное… Но я никак не могла ухватить ее.

— В кого он был влюблен? — спросила я Карпыча в полной уверенности, что за давностью лет ответ на этот вопрос безвозвратно утерян.

— Мой ученик утверждает, что он любил богатую женщину, которая зло посмеялась над его чувствами.

— Ну да… Теперь понятно… И с тоски душевной Васин уехал в глушь выполнять заказ графа.

— Может, так оно и было… Если хочешь, я дам тебе телефон студента, поговоришь с ним.

— Спасибо.

Карпыч записал мне телефон.

«Жаль, — подумала я, — что не получится с ним увидеться, с этим студентом. Утром пора возвращаться в усадьбу»

— А это тебе лично.

Я удивилась. Карпыч, улыбаясь, держал в руках пригласительный билет.

Я взглянула. Ого! Старый друг отца приглашал меня на престижную выставку в Манеж.

— Держи, — сказал Карпыч. — Пообещай, что ты придешь. Я, кстати, звонил тебе несколько раз… Где ты пропадала?

Но я ничего не ответила.

А Карпыч продолжал:

— Выставка открывается завтра, в шесть часов вечера. Я очень тебя прошу, приезжай.

— Спасибо вам, — поблагодарила я. — Обязательно приду. До встречи, Михаил Карпович.

Я завела машину и уже собиралась ехать домой, но меня остановило неопределенное, точно подсасывающее внизу живота чувство… Нет, домой я не поеду, — молниеносно пронеслось у меня в голове. Я отчетливо понимала, что забыла в усадьбе что-то очень важное. То ли я это видела, то ли читала… Но сейчас я была уверена, что именно то, неопределенное, о чем я никак не могла вспомнить, и должно было послужить ключом к пониманию развязки событий, произошедших в конце девятнадцатого века.

Мне снова нужно оказаться в усадьбе, пойти в галерею, пересмотреть бумаги, и, может быть, тогда я найду недостающее звено.

Моя «старушка» медленно ползла по дороге, потом на черепашьей скорости свернула в сторону Выборга. Я еще окончательно не пришла в себя после аварии и поэтому старалась не демонстрировать навыки и умения скоростной езды. Было уже достаточно поздно, и дорога была практически свободной. Я тихонько включила радио. И наслаждалась… дорогой, одиночеством и музыкой. Потом началась реклама, и я переключилась на другую волну.

И услышала, как голос диктора произнес:

— Сейчас мы зададим несколько вопросов одному из учредителей выставки, члену художественному совета Михаилу Карповичу Ладыгину. Михаил Карпович, я знаю, что у вас разразился скандал в связи с работой одного автора…

— Я бы назвал это, скорее, разоблачением, — ответил Карпыч.

— Но что же все-таки произошло? — спросила диктор.

— Некий молодой человек выдавал работу прославленного автора за свое произведение.

— Вы можете подробно рассказать об этом происшествии?

— Нет, сейчас мы проводим внутреннее расследование и еще выясняем кое-какие детали. Но одно могу сказать точно: господин Шацкий, решившийся на такой подлог, подписал себе как художнику приговор на долгие годы.

— Спасибо за то, что согласились прийти к нам в студию, — проворковала диктор.

Далее интервью прервала реклама, а я машинально остановила машину. Вот так… Максим! Хорош гусь! Любой ценой, значит… Не через постель, так через кражу. Наверное, все правильно. Но меня удивило другое — то, что сообщение диктора о поступке Макса оставило меня равнодушной и не затронуло никаких струн в моей душе. Будто и он, и наш роман, и мои страдания… да даже мое увольнение были делами давно минувших дней. Будто произошло это все не со мной.