Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" - Страница 9

― Да, конечно, я помню! ― язвительно воскликнула она. ― В моём возрасте наша драгоценная Танечка уже заканчивала школу, работала и вовсю помогала маме! А сейчас, подумать только, тебе всего семнадцать, а ты уже учишься на втором курсе, не обременяешь нас и помогаешь деньгами. Вот умница! ― Рита почти захлебнулась желчью.

― Во-первых, не ори, ― оборвала её Таня, чувствуя поднимающуюся злость. ― А во-вторых, засунь свою детскую эгоистичную обиду на весь мир куда подальше и начни жить реальностью!

Рита замолчала мгновенно, а Таня, чувствуя, как кончики пальцев подрагивают, продолжила:

― То, что я пошла в школу в пять, ― беда, а не повод для гордости. Сама прекрасно помнишь, как я часами сидела за учебниками и рыдала, потому что ничего не могла понять. И с какими оценками закончила девятый класс. Вы уедете в незнакомый город, и никто не знает, как сложится ваша судьба, ― резко сказала она, строго глядя на ощетинившуюся сестру. ― Будь добра, помогай маме и присматривай за детьми. Это, кажется, не так уж много.

Рита уже открыла рот, чтобы продолжить умнейшие препирательства, но в коридор вошла мама, улыбаясь и оглядывая их. Таня, стараясь побороть раздражение, приветливо улыбнулась в ответ.

― Девочки, может быть, сходите вдвоём в магазин за продуктами? Раз мы здесь немного поживём, хотелось бы запастись едой.

― Я сама, ― в один голос ответили они и переглянулись.

― Ладно, сейчас сходим, ― закатила глаза Таня и поднялась, натягивая неприятную мокрую шинель.

Ветер, по петербургскому обычаю, дул со всех четырёх сторон. Кажется, это Гоголь сказал, но она могла ошибиться, ведь с тех пор, когда Таня усиленно штудировала литературу, готовясь к ЕГЭ, прошло уже почти два года. Но Гоголь был прав: ледяной сырой ветер дул отовсюду. По крайней мере, под её мокрой шинелью не было места, куда он не проникал. Да ещё и Рита шла рядом, ощетинившись и насупившись, точно колючка, и от неё валил ощутимый холод.

― Может, расскажешь уже, в чём проблема? ― предложила Таня, засунув руки в карманы и старательно отводя глаза.

Рита упрямо мотнула головой, промычав что-то. Таня сжала пальцы в карманах так сильно, что побелели костяшки.

― Постой, Рита…

― Что? ― она выглядела раздражённой.

― Я не вижу смысла ссориться, вообще-то, ― заявила Таня, преграждая ей путь. ― Только хочу тебя понять.

― А я хочу попасть в магазин до вечера. Можно? ― закатила глаза и, обойдя Таню, направилась дальше.

Таня вздёрнула подбородок.

― Он в другой стороне.

Рита остановилась и, с неохотой обернувшись, уставилась на неё, глядя испытующе.

― Что, что ты хочешь услышать? ― зло воскликнула она, обращая на себя внимание редких прохожих. ― Ты всю жизнь была умнее, смелее, ответственнее, делала всё лучше меня. Пожалуйста, наслаждайся, теперь-то всё отлично!

― Рита…

― И никогда, никогда ты не тыкала этим мне! Да ты просто святая!

― В десять лет я сломала тебе палец, ― напомнила Таня. Она смотрела в карие Ритины глаза, и та не могла не ответить ей таким же прямым взглядом.

Удивилась, глядя на Таню из-под чёлки. Замолчала на мгновение, будто не находя, что сказать.

― Послушай, я не идеальна, если тебя так это коробит. Да у меня столько недостатков, что тебе и не снилось, ― с жаром заговорила Таня. ― Я ужасная трусиха, слишком много болтаю, ужасно нервная, что при моей профессии кошмарно, впечатлительная, да так, что до сих пор не могу смотреть ужастики, раздражительная, истеричная…

― Просто всё изменилось. Стало не так.

Она говорила тише и спокойнее. Настолько, что у Тани отлегло от сердца. Рита засунула руки в карманы старой, ещё Таниной, куртки и уставилась куда-то вбок, старательно избегая Таниного взгляда и кусая губы.

― Я... наверное, завидую тебе, ― тихо сказала она, уставившись на концы своих сапог. ― Ты здесь. Ты приносишь какую-то пользу. Ты не бесполезна. А я… ― она пожала плечами, усмехаясь, ― я зачем нужна? Когда-нибудь через много лет о войне напишут в книжках, меня пригласят как ветерана куда-нибудь в школу, я буду рассказывать много и долго, а потом ребёнок спросит, что я сделала для Победы. Ну и что я ему отвечу? Что доблестно сидела в Уфе?

― Ты ответишь, что работала на заводе, снабжая фронт боеприпасами, ― быстро и искренне ответила Таня, вплотную подходя к сестре и кладя руки ей на плечи. ― Ты ответишь, что вырастила брата, ставшего лётчиком, к примеру, и сестру, которая стала прекрасным врачом. Ответишь, что помогала маме в госпитале ухаживать за ранеными…

― Но ведь это неправда, ― скривилась Рита, поднимая на неё усталые глаза.

― Так сделай это правдой!

Рита вздохнула, словно решая что-то для себя. Ещё несколько секунд изучала Танино выражение лица, будто это могло что-то значить, а потом легонько сжала её руку, вздохнув.

― Ладно.

― Ладно?..

Она улыбнулась, чуть закатив глаза.

― Ладно, я буду заботиться о маме. Ладно, я сделаю всё для детей.

Обнимая Риту, Таня почувствовала, как какая-то шестерёнка в её душе снова встаёт на место.

Как следует разместив семью и проследив, чтобы они были обеспечены хотя бы частью необходимых вещей, Таня снова вышла на улицу, кутаясь в шинель. Темнело рано, и в пять Петербург освещался фонарями. Подсветку выключили ещё в начале войны.

Петербург не умел быть дружелюбным. Она долго не хотела признавать это: в конце концов, не зря же об этом великолепном детище Петра знают во всех уголках мира, не зря раньше, ещё до войны, она встречала на каждом углу толпы удивлённых туристов, без умолку говорящих на самых разных языках. Петербург прекрасен. Петербург величественен, удивителен… И признать для себя, что он ― город дождя, город сырости и тоски, было сложно. Но, пожалуй, к середине второго курса она смогла.

Петербург остудит любую голову, разобьёт любое сердце. Прекрасный в своём мраморном молчании, он совсем не умеет рассказывать историй со счастливым концом ― кажется, его строгие улицы просто не созданы для них. Счастье теряется в тёмных дворах-колодцах, стелется вдоль подсвеченных переулков и жмётся к углам величественных зданий.

Петербург ни во что не верит.

До конца увольнения оставалось два часа. Ехать к Марку на Ленинский проспект было рискованно, хоть он и отправил на её нокию смс-ку. Пока найдут друг друга, пока встретятся… Так и опоздать недолго, а опаздывать не хотелось.

Чёрт. Вот только о Калужном не надо думать.

По спине Тани пробежали неприятные колючие мурашки, едва она представила взгляд старшего лейтенанта. Лицо, застывшее каменной маской, вена на виске, когда он поджимал свои губы, и глаза, пробирающие до костей.

Да что, чёрт возьми, происходит?! О нём она в последнюю очередь должна думать. С тех пор, как этот Калужный переступил порог пятого этажа, всё вокруг летит кувырком.

Глубоко вдохнув сырого воздуха, Таня достала телефон и попыталась позвонить Вере. Но, как известно, чудес на свете не бывает, и связи на войне ― тоже. Смс-ки доходили не всегда, но здесь вероятность была больше. Действительно, через несколько минут нокия (единственный нормально работающий и небесполезный телефон в этот год) запищала.

Вера: опять в своем гробу, кровь качают. Через 10 мин ок. метро. Зайдёшь к Саше вечером?

Гробом она с иронией называла свой онкологический диспансер ― один из лучших в России. Там у бывшей балерины Мариинского театра Веры Верженска, а ныне просто у двадцатитрёхлетней измождённой Веры, вены которой были заметны раньше, чем её кожа, каждые две недели брали анализы. К Саше и впрямь стоило зайти: бедная девочка не видела мать уже несколько месяцев, да и Таня, признаться, в последний раз была у неё целых две недели назад.

Она боялась идти. Боялась снова увидеть огромные детские глаза, уставившиеся на неё с надеждой. На что?.. На то, что мама снова придёт? Что заберёт её? Саша, бедная девочка.

Веру она увидела издали. Она шла, тонкая, едва ли не прозрачная, завёрнутая в шикарное меховое пальто (которое висело на ней, как на вешалке), и сердито распихивала прохожих, толпившихся у входа в метро.