Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" - Страница 61

— Значит, мы бы встретили Новый Год на улице, — Калужный хмыкнул и замолчал, а Таня вдруг встрепенулась, открыла глаза, даже сдвинулась с места, отчего голова нестерпимо заболела и в глазах поплыло.

— Новый Год… Мы же пропустили его, он уже наступил? Сколько времени?

— Ноль ноль шесть. Не дёргайся, бога ради, — он поморщился.

Новый Год прошёл, но они остались живы. Может быть, это и было чудо?

— А если нашу квартиру разбомбили? — сонно спросила она.

— Ты не наглей, Соловьёва, а? Она пока моя, — строго, но беззлобно поправил Калужный. — Разбомбили — свалим в училище.

— А Майор?

— Его я на помойку вышвырну.

— Но товарищ старший…

— И тебя сейчас вышвырну, если не заткнёшься.

Сил у Тани не оставалось. Тело ломило, веки слипались, и уже на грани сна она почувствовала, как Антон подкладывает ей под голову что-то мягкое.

Она не помнила, как они дошли до дома, всё-таки уцелевшего. Таня начала воспринимать реальность с трудом, ещё когда все вслед за милиционерами спустились на пути. Калужный легко спрыгнул вниз и почти снял её, потому что Танины ноги не двигались, а голова не работала от слова «совсем». Они побрели по тёмному тоннелю, который ей так и не удалось рассмотреть, до следующей станции, потом, наверное, вышли на улицу, потому что Таня ощутила ветер, забиравшийся под полы пальто. Из каких-то общих впечатлений о разрушенных улицах она могла выудить только одно: громкий, надрывный плач молодой женщины с грудным ребёнком на руках у догорающего дома.

— Майор, Майорчик мой, — прошептала она с порога, вылезая из берец и подхватывая на руки совершенно спокойного и умиротворённого кота. — Испугался, мой бедненький? Ну, прости, прости, что я тебя оставила, прости, я же не знала…

— Помойка недалеко, — Калужный поморщился и устало скривился, когда она поцеловала розовый мокрый нос.

Майор принялся активно вертеть хвостом и озираться по сторонам, выказывая явное неудовольствие, и Таня спустила его на пол. В то же мгновение кот разбежался, как следует подпрыгнул и очутился на белой кровати Калужного, преспокойно принявшись вылизывать себе переднюю лапу.

— Какой милый! — воскликнула Таня.

— На помойку, — строго возразил Калужный.

— Мяу, — добавил Майор.

Несмотря на то, что она не спала ночь, Таня проснулась в десять от громкого гудка на улице, хотя спать, конечно, можно было и до двух. Пролежала, рассматривая потолок ещё минуты две, определяясь: встать или попробовать снова заснуть? Голова гудела, и Таня вспомнила: это не оттого, что было сегодня ночью, а от какого-то нехорошего сна, содержание которого она уже забыла.

Нафиг такие сны.

Поморщилась, окончательно прощаясь со своим тёплым гнездом на полу, и встала, чуть не уронив маленький стеклянный столик, на котором всё ещё стояла одинокая тарелка с безе. Посмотрела на Калужного, который преспокойно дрых.

Конечно. Он пусть себе спит на огромной кровати, распластавшись, как хочет, а ей и на коврике под окошком неплохо. Неудивительно, что к Антону Калужному не ходит в гости решительно никто.

Таня плотно закрыла дверь ванной, стянула с себя вчерашнюю потную одежду, засунула её в стиральную машинку, а потом осторожно, будто в самом деле боясь увидеть поседевшие после вчерашнего волосы, заглянула в зеркало. Нет, волосы остались русого цвета, но вот глаза выглядели какими-то опухшими, и всё её лицо было смертельно серым и усталым.

А всё потому, что кто-то сейчас спокойно спит на кровати, а кто-то вынужден жить на полу, подвергаясь громким звукам с улицы, сквознякам и ночным нападениям Майора. Ух, злости не хватает. И откуда она только взялась с утра пораньше?

Она слишком резко крутанула оба крантика и тут же отскочила, завизжав, потому что вода была ледянющей. Быстро-быстро принялась регулировать температуру, стуча зубами, и услышала, как за дверью недовольно возится Калужный, что-то сонно ворча.

Ещё тогда, поздно вечером, она спросила у сержанта о дяде Диме, Ригере и Саше. Он сказал, что со всеми всё в порядке, а Сашеньку и вовсе Ригер лично доставил и в метро, и обратно, потому что как раз во время бомбёжки завозил ей подарки.

Таня выдохнула с облегчением, смывая пену: всё хорошо, и всё в порядке, все целы. Слава богу, никого ещё, близкого ей, в Петербурге не было, а больше и беспокоиться не о чем.

Она довольно замурлыкала привычную мелодию себе под нос, понимая: ей осталось здесь всего пару дней, а потом они снова будут все вместе — Валера, Машка, Надюша, Марк, Дэн и она. Снова будут греметь на весь курс идиотские теории Широковой, вечерами запасённые вареники будут вариться в чайнике, прилипая к стенкам, и кто-то будет сторожить всё это дело, чтобы офицеры не запалили; они будут просто сидеть и болтать.

Таня правда соскучилась по ним всем.

— Там, где-то за радугой, за радугой, за радугой, — особенно старательно протянув «о», запела она. — Там, за прекрасной радугой, ты отыщешь свою судьбу...

— Ты сейчас смерть свою отыщешь, Соловьёва, чтоб тебя!!!

Что это за звук снаружи?

Об дверь что-то шандарахнуло так громко, что Таня едва не захлебнулась своими песнями и водой. Вздрогнула, мгновенно умолкла.

Кажется, разбудила. Кажется, Калужный зол. Весьма.

Закатив глаза, Таня заставила себя не начинать третий куплет, быстро смыла с волос остатки шампуня, завернулась в огромное полотенце (не её, конечно же, как и всё здесь), выключила воду и шагнула мокрыми ногами на кафель. Ну и пусть будут у него следы.

— Я выхожу! — возвестила она.

— Лучше бы тебе оставаться там, — фыркнул он из-за двери угрожающе.

Калужный ушёл в половине первого, высказав о её вокальных способностях всё, что думает, на что Таня попыталась было неуверенно возразить, что она, вообще-то, занималась музыкой и вокалом с пяти лет, а музыкальную школу закончила с красным дипломом. Но эта тирада была крайне грубо прервана хлопком двери: он ушёл сначала в душ, а потом куда-то по своим делам.

В этот раз, уж конечно, не сказал, когда придёт. И незачем ей знать это, ещё чего.

Подошла к этажеркам с книгами и выглянула в окно: слава богу, много она разглядеть не могла, потому что стоящий на противоположной стороне Невского шестиэтажный дом загораживал всё. Но клубы дыма, валившие откуда-то из-за дома, наводили тоску.

Таня перебрала все свои книги, думая, какую перечитать; но одна была грустней другой, и она подошла к этажерке Калужного, на которой стояли всего три потёртых корешка: Борис Васильев «А зори здесь тихие», Рэй Брэдбери «Вино из одуванчиков» и сборник Есенина. Таня вытянула последнюю книжку, открыв наугад.

Мне грустно на тебя смотреть,

Какая боль, какая жалость!

Знать, только ивовая медь

Нам в сентябре с тобой осталась.

Таня вздохнула, качнув головой, и отыскала любимые строки:

Ведь и себя я не сберег

Для тихой жизни, для улыбок.

Так мало пройдено дорог,

Так много сделано ошибок.

Не удивительно, право, что Антон хранит у себя именно эту книгу.

— Татьяна Дмитриевна, — за её спиной осторожно кашлянули, и Таня, едва не подпрыгнув на месте, обернулась: на пороге стоял Ригер, слабо улыбаясь. И как он так неслышно вошёл? Она совсем замечталась?

Лицо его было бледным, глаза лихорадочно поблёскивали, хотя казался он спокойным. Глядя на это спокойствие, Таня захотела сжаться в ком.

— Доброе утро, Ригер. Как у вас там, все целы, я надеюсь? — она всполошилась, быстро отложила книжку и подошла к немцу.

— Слава богу. С наступившим вас.

— Да, Новый Год же… точно. Спасибо. И вас. И за Сашеньку отдельное спасибо, — всё ещё собирая разбредшиеся мысли в кучу, вздохнула Таня.

— Я по делу к вам, Татьяна Дмитриевна.

Эта тихая фраза почти оглушила её, и несколько секунд она, всматриваясь в усталые карие глаза Ригера, не могла найти слов, чтобы ответить.

Вот оно. Выползло из тёмного угла, в котором пряталось.

— По… какому?

Улыбка вышла дрожащей и нервной и через секунду уже сползла с губ.