По городам и весям
(Книга очерков) - Ярославская-Маркон Евгения Исааковна - Страница 22

— Как — за деньги?! — Разве вам платят?

— Знамо, — плотят… Не то разве пошла б?! — Замучила жадность проклятая… — Живешь, живешь, — все человеку мало… Чем по дому что собрать, али постряпать, — вон на какое дело иду за полтинник…

— Я не понимаю, что вы говорите… Какой полтинник? Вы шутите, наверно!..

— Стара я, матушка, шутки шутить… Полтинник обыкновенный!… Конечно, мало… А только не плотют больше. Как с ними ни лайся… Вот как выберут у нас делегатку, а идти-то всем неохота, — вечерами-то или — на танцульку или — или в кино, а у какой — парень, зазноба есть… Так они ко мне — как мухи: — Уж сходи за меня, Милитриса Николавна! Ты — человек старый, все равно тебе дома сидеть… Сходи, милая, — уж за полтинник… — Я говорю: — Больно дешево… Не по-божески… За полтинник-то… Ты, мол, со своим парнем сходишь, пятишник, может, заработаешь, окромя удовольствия… А мне — полтинник… — А только они, молодые, больше не плотют, не слушают, — смеются над старухой…

Так я вот уж второй месяц хожу, — за всех, значит… На-до-ело, — смерть! — Нет тебе на старости спокою… А ничего не поделаешь…

Делегатка встала и, оправив платье, неторопливо поплыла к двери…

У хозяев собрались гости… В сущности, все свои: деверь с женой, две золовки, одна — барышня, другая — разведенная вдовушка, и сестра хозяйки с мужем и двумя детьми. Да еще — Акимовна, сорокапятилетняя кумушка и сплетница, круглый год шатающаяся по гостям к знакомым и незнакомым.

На столе — вынимаемые раз в год из горок рюмки (в будни, ежели хозяин и вздумает выпить, то пьет из чайного стакана. А рюмки — это для гостей только, чтобы было все «по-интеллихентному»). Выпивку хозяин поставил не простую «горькую», а коньяк. А так как не коньяком же гостей поить допьяна, то в соседней комнате на всякий случай заготовлен крепчайший, ядренейший самогон.

Соленые грузди, как большие чернильные кляксы, расплылись по бумажной белизне тарелки. Копченая колбаса нарезана бережно, как нечто очень драгоценное. И изобильно выпирает из зеленого стекла ярмарочных вазочек густое, липкое, сладкое уже на вид варенье.

Хозяин, не зная, чем занять гостей до выпивки, хотел было уже сейчас завести граммофон, да хозяйка не велела:

— Погоди, Сережа… Всякому овощу свое время. Сперва — закуска. А там за чаем и граммофон пустим.

— Надо пойти Танюшке помочь, — говорит золовка. И идет в кухню. Хозяйке это очень неприятно. Она суетится в кухне потная, в грязном переднике и вовсе не хочет, чтобы ее сегодня видели в таком виде. Каждый раз перед тем, как выбежать к гостям, хотя бы на минутку, она скидывает, путаясь в нем ногами, передник, и заново проводит пуховкой по запотевшему носу и лбу. Пуховка и пудра тут же под рукой, на кухонном столе, между очистками из-под селедки и еще не нарезанным свежезапеченным окороком. Тут же вертятся дети, девочка в кисейном платьице, с утра умытая и даже завитая, мальчики в суконных брюках и чистых рубашках… Они недаром тут юлят: мать только что отколупнула от окорока просоченное насквозь жиром, от жира чуть не прозрачное, ржаное место, на него-то дети и зарятся. Мать в отчаянии гонит их: разве можно давать в руки уже переодетым ребятишкам что-нибудь сальное.

— Убирайтесь, чертенята!.. Там тетя Саша пришла. Идите с ее детьми играйте… Только чтоб не вымазаться, смотрите у меня!..

В кухне пахнет пирогами. Хозяйка с трепетом заглядывает в печку и снова закрывает заслонку. И тотчас же принимается крошить лук крупными кольцами на селедку.

— Милости просим, не побрезговайге нашим угощением!..

Гости наперерыв спешат восхититься угощением:

— Ну и пироги у вас, Татьяна Михайловна! Замечательные!.. Вот у меня хоть бы раз такие пироги вышли… — говорит жена деверя.

— Да что вы?! Неужели уж такие хорошие впрямь? Это оттого, что я… — следует длиннейший рецепт.

У жены деверя вскипает самолюбие.

— Ну, уж это вы совсем напрасно!.. — спешит она противопоставить хозяйкиному рецепту свой рецепт. — Я вот никогда масло не растопляю раньше, чем в тесто класть, а тоже очень хорошо получается… Правда, Петя? — обращается она к мужу, совсем забыв, что только что сама говорила, что Татьянины пироги лучше, чем ее.

Муж в затруднении, он и жены боится и хозяйку дома не находит удобным обидеть.

— Да, и у нас дома пироги недурны. Моя женка стряпать умеет… Однако таких, как эти, еще ни разу, отродясь не едал…

— Ты, Петр, напрасно столько пьешь!.. В кои веки собрался вместе с женой в гости и тут напиться норовишь… Пьянствовать, это ты в кабаке, с приятелями можешь… А не на глазах у законной жены… — обиженно бормочет она и косится на хозяина, наливающего всего еще только вторую рюмку коньяка ее мужу… Она с своей стороны демонстративно не прикасается даже к первой.

Остальные все пьют. Мужчины и женщины. Кроме хозяйки. Ибо не надлежит хозяйке напиваться, принимая гостей.

— Петя, нам пора! — неожиданно во всеуслышание заявляет жена деверя, хотя просидели они в гостях ровным счетом много-много — час. — Пора и честь знать… Погостили и будет…

На всех лицах — недоумение. Муж краснеет и бледнеет. Зная свою жену, он предчувствует громкий скандал сейчас здесь и тихую потасовку дома… Откровенно говоря, ему больше всего хочется, не возбуждая ничьего внимания, уйти сейчас же вместе с женой. Но внимание уже обращено. Торжествующе-лицемерные лица женщин: — Мы-де не такие, как твоя женка… — и задушевнейшее сочувствие мужчин… Это соболезнование оскорбительнее всего. Петр грозно супит брови (выходит это почему-то жалко), задирает голову:

— Ты еще что мне за указ?!. Ты мне благодарна будь, что в гости я тебя к порядочным людям повел!.. Кабы не на людях, я бы тебе показал!… И покажу ужо…

Хозяин, желая придать разговору более добродушный характер, говорит немного нараспев:

— Полноте!.. Что это вы расстраиваетесь, Аграфена Степановна?.. Чать не в кабаке, не в чужих людях — у родного брата…

— Ну, ты как знаешь… В таком случае, я одна пойду…

Хозяйка пробует ее удерживать, а затем, стараясь быть особенно любезной и ласковой, провожает ее в переднюю…

— Премного вам благодарна за угощение… — бормочет гостья и в голосе ее клокочут яд и ярость…

Угощение идет своим чередом. Гости уже принялись за самогон. Два раза ссорились и два раза мирились хозяин с братом Петром. Женщины, за отсутствием чужих мужчин, заигрывают со свойственниками. Сестра хозяйки жмет под столом ногу Петра. Ее муж <сам> пристает к хозяйке… Она, единственная трезвая, отбивается…

Граммофон смеется, хихикает, <бормочет> голосами Бим-Бома, — «народных клоунов республики»…

Сильно захмелевший уже хозяин рассказывает ничего уже не смыслящему осоловелому брату:

— Кооператив весь разокрали… Прислали комиссию. Они взятку — комиссии. Комиссия разокрала, что можно было… Их судили. Оправдали почему-то…

…За одно хвалю большевиков и советскую власть признаю: советская «горькая», по прозванию — «Рыковка», в честь великого вождя трудового крестьянства и красного пролетариата, не хуже царской. Коньяк, наливки, — все довоенного уровня… Вот оно где, мирное строительство. А мы и не замечаем другой раз… <…>

Из тумана появилось что-то неопределенное, может быть, стена, может быть, гора, не знаю… Да и не хотелось думать, по правде, что это. Все равно — ямщик довезет. Укуталась поглубже в тулуп, выше подняла мохнатый грязный воротник, так что запах и шерстинки овчины защекотали ноздри.

Ничего. Когда так холодно, это неважно. Зашивают же матери-туземки на недели маленьких детей в меховой мешок и так носят ребенка, как маленькое запечатанное чудовище, пока не развалятся сгнившие от нечистот меха. Холод… Великий царь-холод… Чего же мне стесняться запахом несвежей овчины?

Ангара развертывается и вправо, и влево, и вдаль, как нескончаемая, упирающаяся в туман, серовато-белая дорога. Она почти ровная. Хорошо скользят сани по снежному крепкому асфальту, лишь изредка встряхнет на нечастых сугробах.