По городам и весям
(Книга очерков) - Ярославская-Маркон Евгения Исааковна - Страница 11

Они расселись семейственными кучками на полу дебаркадера и на траве возле пристани. Много в этой толпе немцев-колонистов и татар-крестьян. Они группируются по национальностям. Семьи в дороге давно перезнакомились друг с другом, но за котомками своими все-таки боязливо присматривают.

— Отойди, мать твою!.. Эй, мать твою!.. поберегись!.. — то и дело раздается над пристанью. Отупевшие от тяжести грузчики, точно караван горбатых верблюдов, ползут с протяжным ревом взад и вперед. Листы железа, мешки с мукой, ящики с помидорами — какой только поклажи не побывало за день на их спинах. Кто-то из артели загрезился: стоит в стороне и мечтательно-медлительно поплевывает в воду. Товарищи усовещивают: «Что стал так? Кто за тебя таскать должен? Мы, что ли?».

И опять ползут унылые человеческие караваны…

— Эй, ты, — окосел, что ли? — Барышню чуть не пришиб!.. Это тебе не наша тамбовская, которую дави почем зря!.. — кричит грузчик завевавшемуся приятелю. — Тут если пришибешь, — вовек не отвертишься…

Рассказывали мне грузчики такой случай… Рассказывали злобно, непримиримо.

— Позапрошлым летом такая, мол, штука вышла: вздумали-де грузчики из своей же артели старика дразнить… — «Ты, мол, старик, уж плох стал… — Какая уж твоя теперь работа?.. Тридцать с лишним лет грузил, а против молодых не устоишь… — Задело старика… — «Вы что, — мелкота! В наше время поздоровше народ был… Вы против меня — что?!» — Взял, взвалил на спину поклажу — так вдвое против обыкновенной — и понес… — Отнес на баржу, свалил и назад еще вернулся; идет — улыбается, криво этак…

— «Ну, что — донес?!» — говорит, — да тут и повалился мертвый… Ущемленная грыжа…

Когда все очередные пароходы и баржи разгружены и вновь нагружены, — тогда наступает временный перерыв в работе, иногда на полчаса, иногда на несколько часов — смотря по тому, когда прибудет новый пароход…

Грузчики ленивой неработной походкой подымаются вверх, на пригорок и на самом солнцепеке ложатся на землю, как настоящие верблюды… Мухи прилипают к потным, липким лицам, — но солнце вряд ли обжигает эти насквозь прожженные и прокаленные горячим трудом тела.

Если работы много и заработок относительно велик, некоторые позволяют себе роскошь:

— Ну, тетка Агриппа, — больно молоко у тебя сладкое! Давай-ка сюда полбутылки холоденького!..

Или:

— Почем пельмешки, бабка? — <нрзб.> штук — гривенник? — Давай-ка сюда полсотни!..

— Сейчас, родной, сейчас!.. — сразу оживившись, суетится бабка. — Тебе и вьюшки подлить? — Иль без вьюшки?..

Но чаще всего берут — порцию картофеля, о котором никак не решить — вареный он или пареный; порция — 15 копеек…

Как раз напротив — ухмыляется лоснящейся свежевыкрашенной рожей вывеска столовки ТОПО. Но туда грузчики не идут. — Не по карману…

Столуются они всей артелью у себя на ночевке, продукты закупают сами, стряпает специально нанятая артелью стряпуха. Я пробовала заговаривать с грузчиками во время таких перерывов в работе. Они вначале отвечали неохотно.

— Чего это вы нас все щупаете? — запротестовал один из них на мои вопросы об их житье-бытье. — И кто только нас не щупает!.. Чего только вам — интеллигенции — от нас нужно?..

И тут же ехидный вопрос:

— Вы, мадамочка, случайно, не коммунистка будете?

— Верно, из социалисток-революционерок или, может, из эсдечек?

И еще большее издевательство, и безграничное презрение всколыхнулось в голосе.

Поистине, недаром русская интеллигенция столько времени обходила и обхаживала именно эту, наиболее пролетарскую часть русского пролетариата, недаром умиленно пела «Дубинушку», «Бурлаков» и прочие песни грузчиков и о них — это, действительно, в настоящий момент по крайней мере, наиболее сознательная часть русского рабочего класса, и первая классовая истина, которую усвоили волжские крючники, была та, что всякие интеллигентские разглагольствования, все равно — коммунистические или соглашательские, ни малейшей реальной пользы никому, кроме самого оратора, не приносят. — Не доверяй интеллигенту, который к тебе лезет… — думает грузчик. — Отцепись!.. — огрызается он на всякую агитацию и пропаганду.

Но худший его враг, это — Комитет водников, комитет их же, грузчиков, профсоюза… Потому что всякий член этого профсоюза отчетливо видит те отчисления, которые приходится ежемесячно уплачивать в союз, и лишь в исключительно счастливом случае удается ему испытать реальную помощь, которую в свою очередь оказал бы ему союз…

— И на кой черт содержим мы этих дармоедов?!.. — с горечью говорят грузчики о своих секретарях и прочих профсоюзных деятелях. — Попробуй-ка забастовать, надбавочки попросить — он, профсоюз, так тебе поможет — получше царской жандармерии.

Но есть у грузчиков другая спайка, живая, цепкая — не то, что бумажно-митинговая «солидарность» профсоюзов: грузчик всегда последним поделится с товарищем, не только последним хлебом, но и последним глотком самогона, — может быть, потому, что все равно не имеет возможности и не привык скапливать частную собственность. Все равно на старости лет умрет он от недоедания и нищеты — в те обидные и унизительные годы, когда работать не станет больше сил, — или будет ютиться нищим приживальщиком возле артели грузчиков.

Автомобиль наш легко и ловко щекотал землю, а земля — русская крестьянская лахудра, ко всему равнодушная, с тупыми нервами, — даже не хихикала под этим непривычным ощущением.

В деревнях — глазели. Но глазела больше молодежь. А старики, которым это зрелище должно бы было казаться особенно необычным, — просто игнорировали наш автомобиль и лишь в редких случаях — провожали равнодушным, не совсем доброжелательным взглядом.

Мелькали деревни, — русские, татарские, мечети странно и красиво контрастировали с церковками. Решительно не идет ислам срединной России.

И даже югу русскому идет не везде. Ислам требует жары, солнца, экзотики, — он у себя дома на Кавказе, в Крыму и в Туркестане; а в Поволжье, выше Астрахани, он какой-то странный, словно забитый.

Вот едем мы мимо большого села — три мечети в нем и две церкви — торговое село.

День воскресный, гуляет село.

Тут и гармошка, и частушки, и семечки, и самогон.

А только что это?

Да рази ж это девчата? Али, может, городские какие навестить приехали? Нет, что-то больно много — не все же село из одних приезжих состоит. Это все свои же, сельские девчата.

А на девчатах — высокие ботинки с французским каблуком, коротенькие, немного подлиннее колен, юбочки, а больше всего — легкие белые платьица, коротенькие, декольтированные и без рукавов.

А посредине площади — кружится толпа в водовороте человеческом. И доносится оттуда:

— Сливочное мороженое!.. Сливочное мороженое!..

Я спрашиваю:

— Это что же, из города, по случаю праздника, мороженщик?

— Да нет, — отвечают, — свой, деревенский. Каждое воскресенье, да и по пятницам (мусульманский праздник) торгует.

Сарафанов сейчас на Руси и в помине нет. Это только «вдовствующая императрица» и Крупская во всех госиздатовских магазинах в сарафане выставлена и внизу надпись: «Редкий снимок: Крупская в сарафане».

В толпе молодежи наш автомобиль вызывает хотя и не сенсацию, но все же — повышенный интерес. «Барышни» как-то по особенному, по «интеллихентному», не так, как своим деревенским, строят шоферу глазки, а парни смотрят на него с затаенной завистливой злобой и напускной насмешливостью.

Но шофер наш не совсем твердо знает дорогу дальше и просит кого-нибудь из парней сесть с нами — показать.

— Ну, я, што ли. Ведь ненадолго? — словно нехотя, но тем не менее поспешно, не успел бы кто другой пока вызваться, соглашается один из парней.

И вот он уже несется рядом с шофером «на машине» и не может сдержать растекающуюся лучами глуповато-блаженную улыбку, когда навстречу нам попадается группа сельских девиц.