Ручка, ножка, огуречик - Домбровский Юрий Осипович - Страница 4
- Предыдущая
- 4/4
- Все, - определил он.
- Ну спасибо, молотки, - просипел книголюб, разгибаясь и переводя дыхание, - только отойдите, отойдите! Видите, Тут все заляпано! Эх, черт! Вот что значит не подготовиться. Ведь свободно убить мог, гад! Сейчас машина подойдет. Она рядом с нами ехала. Я ей вышел просигналил.
Лошадиный стоял и смотрел. Ему здорово попало. Дышал он с каким-то свистом и всхлипом.
- Ух! - сказал книголюб с ненавистью и врезал носком ботинка по виску трупа. - Ух, гад! - Он ударил еще и еще, но голова только мягко перекатилась по клеенке.
Лошадиный стоял, рот у него был полуоткрыт, зубы блестели.
- Здоровый! - сказал он. - Вот уж никогда не думал, что он с вами поедет. "Приходи, мужик". - Не поймешь, что особенное прозвучало в его голосе и в этих словах. Но оно точно прозвучало. Поэтому книголюб поглядел на него.
- А ты сядь, сядь, а то весь дрожишь, - сказал он. - Куда он тебя ткнул-то? Эх, стрелять тут нельзя.
- Со мной по телефону говорил, ругался, мужиком назвал. Эта к нему прибежала, уговаривала, плакала, я все слышал, - нет, пошел. Букет ей еще нарвал, одуванчиков. Разве такого уговоришь?
- Да что ты, жалеешь его, что ли? - рассердился книголюб. - Мало он тебе съездил. Ну-ка выпей воды.
Белоголового трясло, лицо его сразу промокло, и не оттого, что плакал, а оттого, что его всего начало выворачивать.
- Давай, валяй прямо на него! - насмешливо крикнул книголюб. - Вот нашелся мне тоже иждивенец. Если плакать по любому гаду...
Прогудела сирена.
- Иду, иду, - сказал книголюб и вышел.
- Вот кого бы я сделал, - сказал беловолосый, - сразу бы...
- А он-то при чем? - удивился румяный с медицинским значком. - Ему приказали, а он нам приказал. Вот и все.
Беловолосый сел на стол, открыл ящик, вынул бутылку, скусил металлическую пробку, налил полный стакан и выхлестнул сразу. Потом посидел, скрипнул зубами и вдруг ухнул ногой по тумбочке стола. Стол загудел и задребезжал - он был фанерный, тут все было ненастоящее: фанерное, клеенчатое, кроме запоров - вот те, верно, были стальные и автоматические.
- Прямо сгрыз бы, - сказал лошадиный. - Слышал я этот приказ. Когда я ему прорадировал, что этот выходит ко мне, он сказал: "Э, нет, так не годится. Иди и в дежурке жди. Раз он не боится, надо не предупреждать и дело делать".
- Ну и что? И правильно, - сказал румяный. - Вот и сделали.
- А потом через сколько-то радирует мне: "Поезжай в лесную сторожку. Ты не требуешься. На дачу поехал".
- Он и на дачу трех послал с машиной. Ему бы так и так был конец, сказал румяный, - так что не переживай.
- И эта кукла удержать его не могла. Еще подвезла, чувиха безголовая.
- Тише! Они идут. Кончай выступать.
x x x
- Так Вармишев, - спросил писатель и нарочно переменил одну букву, - и говорите, у него поллитра?
- Даже больше, наверно. Там самогон гнали. Так, может, сойдем?
- Да нет, - улыбнулся писатель. - Уж, похоже, буду добираться до дома, до хаты. - Но вдруг, когда книголюб был уже в тамбуре, крикнул: Секундочку! Встречное предложение. Поедем ко мне. Ну и что что спят? В холле посидим. У меня там заначка хорошая есть. Ради Бога, только не отказывайтесь! А то я совсем стал с ума сходить. Вот сижу с вами и наяву брежу.
И тогда книголюб послушно возвратился, опустился на свое место.
- С вами куда угодно.
А он, старый человек, инженер душ человеческих, как некогда выразился некто, тоскливо, с глубоким неуважением к себе подумал: "Какие же мы все-таки трусливые твари! Позвони нам так еще парочку раз, и мы от всех будем бегать. Те гады хорошо знают, что делают. Вот я расхрабрился, пошел к ним, вернулся гордый, ничего, мол, не боюсь, а потом всю дорогу издыхал от страха". Ему было так нехорошо, что он даже не знал, что сказать и что сделать. Ведь перед ним сейчас сидел обыкновенный простецкий парень, который искренне любил его, а он даже любовь стал считать за фальшь и подсидку. Так стоил ли он тогда когда-нибудь настоящей любви? Он думал об этом, пока они ехали, а потом шли, и поэтому все время болтал что-то мелкое, несуразное, только чтоб заглушить в себе этот стыд. Да нет, ему даже уже не было стыдно, он просто весь болел и пылал, как открытая воспаленная рана. Боталы! Дешевки! Грошовое повидло, как говорили на Севере. Ничего не прямо, все в обход. Ничего на руку, все в себя! Изогнулись, как гадюки в болоте, перегрызлись, как собаки в клетке у гицеля. Ручка, ножка, огуречик... Да если бы было хоть так, а то ведь ничего подобного.
- Лекало, - сказал он вдруг громко и остановился, - чертово лекало.
- Ну за что вы его так? - огорчился книголюб. - Я сам был чертежником, там без лекала никак не обойдешься.
- Да, но я же не чертеж! - крикнул он в отчаянии. - Я же как-никак человечек. Я же ручка, ножка, огуречик! А не какое-то лекало.
Кто-то из темноты засмеялся, а женский голос объяснил:
- А на этих электричках всегда только вот такие из Москвы возвращаются. Нажрутся там...
Прошли еще с полквартала, и тут книголюб сказал:
- Ну, кажется, дошли. Вон вывеска "Дом творчества". До свидания. А я, извините... - Он побежал обратно. - А то и не уеду. А мне обязательно нужно быть там. Сегодня же.
- Так вы не зайдете? - разочарованно вслед ему крикнул писатель.
- Извините. Не могу! В другой раз! Я вас только до дому провожал. Вижу, что вы как-то не вполне в себе. У меня уже ни минуты не осталось. Пока!
- А пол-литра что же?
- Так я же непьющий, - засмеялся книголюб. - Что, забыли разве? Да?
Да, да, он все, все забыл.
Москва-Голицыно, 1977
- Предыдущая
- 4/4
