Признание в ненависти и любви
(Рассказы и воспоминания) - Карпов Владимир Васильевич - Страница 24

Не успела поправиться, вызвали к командиру. Обрадовалась, подалась в штабную землянку чуть ли не бегом.

Командир сидел за столом и курил. Когда подошла к нему, зевая, разогнал перед собою дым растопыренными пальцами.

— Садись ближе, не съем. А? Как кормят? — спросил.

— Ничего, — поблагодарила я.

Столик стоял у окна. В окно лился свет, и лицо командира отряда я видела хорошо. И даю слово — мне совсем ясно сделалось, что он лишь хочет выглядеть свойским да рассудительным. А на самом деле ему просто скучно возиться со мной.

— Мы здесь надумали послать тебя в райцентр, — сказал он, делая вид, что собирается облагодетельствовать меня.

— Ку-уда? — удивилась я.

— В Минск все едино тебе нельзя. Денег дадим… Пивную откроешь.

— А это зачем?

— Будешь настроение изучать и докладывать. А?

Сердце у меня упало. Но, чтобы не выдать, что я поняла его, — тогда еще хуже, конечно, станет, — возразила:

— Какая из меня торговка, товарищ командир? Я не только в пивных, а и на базаре ничего не продавала. Про настроение же, если нужно, давайте я хоть сейчас доложу…

Обо мне точно забыли. Другие уходили на операции, возвращались. Ребята из хозяйственного взвода строили землянки к зиме, утепляли шалаши. А я как валялась в своем дырявом, как решето, так, и валялась. Нина же будто в воду канула. Про события в Минске тоже ни слова не сообщают. Простите, но за глоток самогонки я бы последнее кольцо отдала. Беда прямо!..

После одной ночи, когда опавшие листья покрыл иней, я не вы-ыдержала. К тому же в отряде присягу принимали… Меня, известно, и близко не подпустили. Ох! Неужели я виновата в чем?.. Ну, и подстерегла я его… Переняла, когда к своей землянке подходил. Закатила истерику.

— За что такое? — спросила. — Разве вам живодером быть?..

И что, по-вашему, он сделал? Скривился, копнул землю носком сапога. Заметив, что к бричке, стоявшей здесь же, около землянки, приблизилась корова, закричал на нее. И меня снова осенило: нет, зря я силюсь заставить его открыто поговорить со мной. Зачем ему я, лишняя забо-ота? Хватает и без меня своего. А я усложняю только все, и пользы от меня никакой…

Однако что-то предпринять ему все-таки нужно было.

— Ну ладно, — почесал он нос, — будут тебе дела, если не терпится. Но те и там, где скажут. А?..

Что дали мне с собой? Липовый паспорт, адрес почти неизвестного человека, маршрут, и я пошла.

И все-таки мне посчастливилось. Наверно, честных людей на свете куда больше, чем подлецов. В деревянном голубом домике на Базарной улице райцентра встретил меня взлохмаченный угреватый мужчина. Не дав объяснить до конца, зачем я пришла к нему, распорядился снять ватник-стеганку и лезть на печь. Терять мне было нечего. Да и обессилела я, одубела совсем. А здесь пе-ечь! На ней сушатся груши, на крючках висят плетенки луку. Тепло сухое, знакомое.

Так мы и начали деловой разговор, я — свесившись с печи, хозяин — сидя тут же, на лежанке.

Он, как выяснилось, по профессии был ветеринаром и служил в районной полиции. Принадлежал к тем упрямым людям, которые почему-то считают, что самое важное слово — это их. К тому же, нося форму полицейского, он имел дело только с животными.

Наученная горьким опытом, подозревая, не хуторянин ли снова попался, я повела разговор на высоких нотах. Он же, напротив, говорил спокойно, даже волосы на голове для важности приглаживал. И только к концу вспылил. Соскочил с лежанки, выбежал на середину комнаты.

— Не-ет, не-ет! — захлебнулся словами. — Извините! Разве можно так — шах-мах? Мы же все-таки не насекомые какие-нибудь. Вряд ли кому хочется, преодолевая канаву, лечь под ноги другим, не зная, поможет ли это преодолеть ее. У меня одна жизнь. Да я не только я. В доме жена. У меня Светочка есть.

— Но война есть война. Не разбив яичек, яичницу не приготовишь, — возразила я, хотя говорить с ним стало трудней. — У каждого перед войной обязанности…

— Пускай! Но мы советские люди… Вон утром мне наш полицмейстер встретился. Поздоровался и предлагает: «Идем арестантов бить!» Но ведь это же он…

Три дня прожила я в голубом раю. Хозяин мало бывал дома — находился на службе, бегал по моим заданиям, а я отогревалась. Помыла голову, залатала одежонку… А когда открылись кое-какие возможности на электростанции, на радиоузле и почте, подалась назад.

Во второй раз в городок я ехала, как и в Минск, на подводе. Везла окорок, мешок ржи, мины. Не теряя времени, встретилась с кем нужно. Парни оказались как на подбор. Приходили по очереди, слушали молча. От отчаяния, как я заметила, люди тоже смелеют.

Сердце обливалось кровью, только когда на хозяйку со Светкой смотрела.

Пока суд да дело, пока собрались все, чтобы уходить из городка, наступил комендантский час — ни оста-аваться, ни ухо-одить. И хозяин повел нас улочками, точно арестованных.

К счастью, сыпанул снег. Но зато, как вышли в поле, так и потеряли ориентиры. Наткнулись на какую-то деревню. Договорились брать в ней проводника. Но не успели открыть калитку на огороде, как забахали выстрелы. Снова пришлось плутать, пока опять-таки не наткнулись на огороды. И тогда вот ухнуло. Раз, второй, третий… Вернулись, значит, назад, под городок…

Борьба, по-моему, как и работа, берет в плен. Когда нас обстреляли, мы, замерзающие, почитай, с полчаса лежали в снегу. Потом, будто с завязанными глазами, кружили еще с час. А я, верно, впервые на таком седьмом небе была. Представляла, что творится в городке, как встре-етят нас в отряде, и даже икала от радости.

Накануне — помните? — «рама» ваших на поляне заметила и обстреляла. Командира ранило. Поэтому принимал он меня в своей землянке. Я никогда еще не видела такой просторной. Обита ситцем. Кровать с горкой подушек. Разрисованный цветами сундук. Между ними, у окна, как и в штабной землянке, столик. Герань, часы, тарелки с кусками розового сала. На всем следы женских рук.

Я говорю вам про это потому, что вместе с радостью у меня пробудилось и желание во всем видеть хорошее. В землянке светло, уютно, рука у командира на перевязи. Захотелось раскрыться. Возможно, даже признаться в неблагодарности.

— А где же Нина, может быть, скажете? — спросила я с надеждой, что теперь все пойдет иначе. — Затосковала я о ней…

Командир отбросил кожух, который укрывал его ноги. Жилы на шее надулись, словно от боли.

— Ты лучше спроси, где и что делает ее квартирант! — гаркнул он. — Сказать? Ну, так вот, недавно выступал там у вас перед рабочими вагоноремонтного. Со специально построенной трибуны выступал, а по бокам мурчали. А? На какое лихо мне раздваиваться? Сама сначала скажи! Не очень ли ты самостоятельная стала? И почему не оправдываешься? Сама, видимо, чувствуешь— не оправдаешься. Так? Ну, и молчи тогда…

— Я спрашиваю: Нина где? — рванулась я к нему. Он точно и не услышал моих слов. Я повторила их — он снова остался глухим. Вы, поди, знаете его способ показывать презрение. Однако что-то все же сдерживало его, не давало распоясаться. Верно, опасался — вернется когда-нибудь муж, начнет искать концы. Из настойчивых они, партийные работники. Да и наши успехи в операции сдерживали, наверно… Сел, взял спичку со столика, заострил ее зубами и начал чистить зубы.

И, поверите, во мне опять всколыхнулось прошлое. Я даже растерялась. «Ну-ну!» — подогнала я себя. Глянула на бричку за окном, на корову, хватающую и теперь из нее сено полным ртом, и поняла. А-а!.. Здесь коммунисты, и я прямо скажу: ничем он не лучше моих прежних благодетелей! «Раздваиваться»? Подумать только!..

Ну, а на следующее утро, вы наверняка догадались уже, получила я новое поручение — ковылять назад, в злосчастный городок. Немедленно. Так как чрезвычайно необходимо доставить письмо начальнику районной полиции — это тому, помните? — который вместо зарядки каждое утро ходит арестованных бить. Не согласится ли он сотрудничать с нами… И, верьте иль не верьте, не до шуток, конечно, было, а я усмехнулась. Дудки, подумала, теперь меня уже ничем не испугаешь! Письмо я, само собой разумеется, передам, но по-своему. Встречу с узелком семечек какого-нибудь наиболее важного бобика у казармы и отдам. Скажу, что от сестры начальника, мол, которая учительствует в Старицах. Пускай, если будет охота, допрашивают и расстреливают его… Ну, а вернувшись сюда, пойду к вам… И если казню себя сейчас, так только за одно — почему не сделала этого раньше. Пора было понять, что и я не лыком шита и отвечаю за все, хотя до всего каждый раз доходишь наново… Он ведь сейчас про себя иначе уже не говорит, как во множественном числе…