Человек в истории - Улицкая Людмила - Страница 19

Второе письмо Лидии Александровны:

«Дорогой любимый Владик! Твое третье письмо получила, но страшно жаль, что ты не получил мои. Всё сердце выболело за тебя, мой друг, но я верю, что мы встретимся рано или поздно, и тогда счастье будет в наших руках. Главное, ты жив. Надеюсь, что люди не так жестоки и уж не так велика твоя вина, что ты попал в плен. В твою невиновность я верю, и буду верить всегда, даже и тогда, когда кто-либо вздумает бросать в тебя грязью. Самое большое счастье у меня твой сын, он-то хранит меня от всех искушений, не давал падать духом в тяжелые минуты. Я хочу, чтоб ты полюбил его больше меня и всего на свете. Я хочу, чтобы ты завоевал себе жизнь для него и вернулся к нему.

Владик, пиши, можно ли мне приехать к тебе повидаться, можно, нет выслать посылку, что послать? …Витя играет в поезд и всё везет папочку домой.

Пусть будет долгое ожидание, но не напрасное».

26 июля В. П. Тхоржевский был приговорен по статье 58-б к высшей мере наказания, замененной 20-ю годами каторжных работ и 5-ю годами поражения в правах с конфискацией имущества. Такой приговор был для него полной неожиданностью, т. к. следователь вел во время допросов задушевные беседы и давал понять, что наказание не будет тяжелым. Он зачитывал после допроса текст, а В. П. Тхоржевский подписывал, уже не читая.

После вынесения приговора для Владислава начались новые скитания, но уже по советским лагерям.

С апреля 1947 по октябрь 1948 года – отбывал меру наказания в исправительно-трудовом лагере (ИТЛ) п/я 226 г. Ухта в качестве инженера-проектировщика и ст. инженера-электротехника.

С 8 августа 1948 по январь 1949 гг. – лагерь Вой-Вож, проектирование электроустановок в лагере нефтяников.

С января 1949 по февраль 1956 гг. – в г. Воркуте на шахтах № 6,4,5 в качестве старшего электро-слесаря, заведующим электровозным гаражом.

Лидия Александровна тоже надеялась на более мягкий приговор и, узнав его, пришла в отчаяние.

Первый лагерь для заключенных, который В. П. Тхоржевский увидел на родной земле, располагался в Соликамске и походил на гитлеровские лагеря, как похожи друг на друга близнецы.

«Три ряда колючей проволоки, вышки одной и той же конструкции, расположенные на одних и тех же расстояниях, типовые проходная и ворота.

Даже лозунги схожие: “Труд в СССР – дело чести, доблести и геройства”, а у гитлеровцев более лаконично: “Радость через труд” или “Работа освобождает”.

Однотипно и управление узниками. В Сувалках имелся арестблок с начальником Иудой и гестаповцем Генрихом, а в ИТЛ – барак усиленного режима во главе с “начальником” из заключенных и лейтенантом внутренних войск. В Сувалках управлял Штерман (Родионов), в ИТЛ – нарядчик, тоже из заключенных. Там и тут были голодные угнетённые голодные люди, там и тут – паразиты, сытые и хорошо одетые.

Я сразу понял, что ИТЛ – школа разрушения нравственных устоев людей. В лагерь попадали трудолюбивые крестьянские парни и девушки, случайно или за нарушение каких-то дурацких правил и зверских законов, например, за сбор зимой на полях неубранных колосков пшеницы, а иногда и просто по злому навету. Над ними издевались, закоренелые уголовники “исправляли” их и выходили на свободу с презрением к любому труду, ворами и негодяями. При выходе на свободу они получали задание от “воров в законе”, из них вербовали хранителей украденных вещей и барыг».

Из тюрьмы в Перми В. П. Тхоржевский попал в Ухтинский ИТЛ. Тут ему повезло, отправили работать в проектную контору инженером-проектировщиком электроустановок. Владислав Павлович пишет о том, что он начал заниматься самообразованием, подал заявку на изобретение рудничного взрывобезопасного светильника и «получил авторское свидетельство за номером 77116 как равноправный советский гражданин».

Осенью 1948 года его направили в лагерь нефтяников Вой-Вож, где он занимался проектированием электроустановок в лагере нефтяников.

Все эти годы Лидия Александровна и Владислав Павлович ведут активную переписку. Он пишет ей очень подробные письма мелким почерком на четырех листах. Лидия Александровна в 1948 году начала в Талице строить свой дом, очень устает и сетует в своих письмах. Владислав Павлович отвечает ей с большой любовью. Отвечая на ее сетования, что жизнь уходит и она стареет, он пишет:

«Милая моя, где бы я ни был, я вернусь к тебе как любящий муж и тебе не надо думать, стара ты или нет, буду я тебя любить или нет. Я отвечаю заранее – для меня ты никогда не будешь старой, и моя любовь принадлежит только тебе. Надо уметь ждать, любить, верить и сохранять нервы. Когда это будет, не знаю. Но думаю, что это будет не поздно. <…> Верных друзей мало и цены им нет. Тот, кто был другом, тот может ценить дружбу. Вот почему моё отношение к тебе не только как к жене. Я верю, что ты друг. Не будь этого, я бы забыл тебя, как забывают жен, вот почему я хочу говорить с тобой откровенно, так понимать тебя, как я понимаю себя». (Письмо В. П., 29 сент. 1948 г.)

Это было последнее письмо из лагеря Вой-Вож, до 1954 года писем не будет. В октябре 1948 года – отправка в Воркуту, после чего переписка надолго прекратится. К этому времени на шахте № 6 заканчивалось создание каторжного «Речлага». Фамилии заменили буквенными и цифровыми обозначениями, нашитыми на спину и на ногу. Каторжан сдавали и принимали по номерам.

«На всю жизнь мне запомнились первые дни каторги, которую организовали чиновники Берии в лютые морозы полярной ночи. Круглые сутки темно, мороз 40–45 градусов, над Воркутой иллюминация полярных сияний, на которые никто не смотрел. На шахте не было ни бытовок, ни помещений, где можно было бы спрятаться от холода. После окончания смены клеть поднимала на-гора остатки каторжан, мокрых, перепачканных угольной пылью. Они толпою подходили к воротам, и тишину полярной ночи разрывали вопли:

– Начальники, родимые, в ботинках вода застыла!

– Ведите в лагерь! Погибаем!

В небе красочно мелькали разноцветные ленты сияний, а мороз под пятьдесят градусов белил щеки беззащитных людей. У меня тоже застывала в ботинках вода и штаны превращались в камень. Я старался ступать осторожно, чтобы они не лопнули и не рассыпались на кусочки. Конвою из жарко натопленной проходной выходить неохота, но дикий вой толпы действует им на нервы, один из них выходит и дает команду на построение в колонну по пять человек в ряд. После построения посчитал, затем снова дал команду:

– Можете расходиться, не хватает двоих! – и ушел в проходную.

Каторжники бросились бежать к единственному зданию шахты, где сидело начальство, крича одно и то же:

– Замерзаем!

– Опять, как вчера, будут искать в шахте погибших, – одеревенелыми губами прошептал мой приятель. – Неужели ждать ещё целый час?!

Снова построили, ещё раз посчитали, выяснили, куда исчезли двое заключенных и какие это номера.

Но испуг на этот раз оказался напрасным, до ушей долетел обнадеживающий разговор:

– Товарищ капитан, поднимай каторжан и веди их в лагерь.

– Они нарушают правила, не подчиняются. Смотрите сами, человек десять не прижали лица к снегу. Я вот этих сначала пристрелю, а потом уж поведу остальных в лагерь.

– Я бы их сам расстрелял, но шахта план не выполняет. Людей нет, а эти, каторжные, в забоях еле-еле, как червяки, ползают, говорят, сил нет. Вот и приходиться идти на уступки этим выродкам, врагам народа!

– Встать! Марш!

Около ворот лагеря снова начинается тот же “спектакль”, но с одним дополнительным актом – шмоном. На морозе каторжане раздевались до нижнего белья, некоторых заставляли снимать и ботинки, после сего поочерёдно шли на обыск. Затем снова по тому же гнусному сценарию:

– Номер А-776, выходи!.. Номер…

Наконец вместо занавеса открывались лагерные ворота, над которыми висел огромный транспарант: “Труд в СССР – дело чести, доблести и геройства”. Каторжане бежали в столовую, на ходу оттирая на лицах белые пятна.

После еды нас закрывали в бараках. Все ложились, не снимая одежды. Я снимал только сапоги, чтобы с них вытекла вода, а на ноги “обувал” шапку».