В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон - Страница 4

Поверьте, я не хотел быть отпрыском своего сбежавшего папаши, порождением его набора генов — я не собирался заделывать детей юным девушкам, а потом бросать их. Ведь таков был modus operandi сержанта Дина, разве нет? И имя его я тоже не хотел носить. Я ненавидел свое имя: Уильям Фрэнсис Дин-младший, сын связиста, без пяти минут незаконнорожденный! Если и был когда-либо на свете ребенок, который мечтал бы об отчиме, который бы жаждал, чтобы его мать завела хотя бы постоянного ухажера, то это был я.

И тут мы приходим к тому, с чего я когда-то полагал начать эту главу: я мог бы начать ее с Ричарда Эбботта. Мой будущий отчим предопределил ход моей жизни; ведь, не влюбись моя мать в Ричарда, я мог бы никогда и не встретить мисс Фрост.

До того, как Ричард Эбботт присоединился к «Актерам Ферст-Систер», наш любительский театр испытывал, выражаясь словами моей заносчивой тети, «дефицит исполнителей ведущих мужских ролей»; у нас не было ни устрашающих негодяев, ни юных героев, способных повергнуть в обморок женскую часть зала от девочек до старушек. Ричард был не просто красавец-мужчина — он был живым воплощением этого клише. Вдобавок Ричард был худым. Таким худым, что страшно напоминал мне моего отца-связиста на том единственном фото, неизменно стройного и вечно лизавшего мороженое где-то между южной Италией и Карибами. (Разумеется, я задумывался о том, осознает ли мама это сходство.)

До того, как Ричард Эбботт стал одним из «Актеров Ферст-Систер», все мужские персонажи в нашем театре либо бестолково мямлили, уставившись в пол и изредка бросая вороватые взгляды по сторонам, либо (что не менее предсказуемо) громко и фальшиво выкрикивали свои реплики и строили глазки трепетным почтенным попечительницам.

Заметным исключением по части таланта — ибо он был талантливым актером, хоть и не уровня Ричарда Эбботта, — был мой дед, любитель военной истории Гарольд Маршалл, которого все (кроме моей бабушки) звали Гарри. Он был крупнейшим работодателем во всем Ферст-Систер; на Гарри Маршалла работало больше народу, чем в академии Фейворит-Ривер, хотя школа, без сомнения, твердо держала второе место.

Дедушка Гарри был владельцем городской лесопилки и лесного склада. Его партнер — хмурый норвежец, с которым вам скоро предстоит познакомиться, — исполнял обязанности лесничего. Норвежец присматривал за вырубкой леса, но лесопилкой и складом управлял сам Гарри. На всех чеках также стояла подпись деда, и на зеленых грузовиках, перевозивших бревна и пиломатериалы, было маленькими желтыми буквами написано «МАРШАЛЛ».

Учитывая, что Гарри был далеко не последним человеком в нашем городке, может показаться странным, что театр Ферст-Систер неизменно занимал его в женских ролях. Деду великолепно удавалось перевоплощение в женщину; на нашей маленькой сцене он исполнял множество (а кто-то скажет, что и большинство) женских ролей. Вообще я лучше помню деда в образе женщины, чем мужчины. В своих женских воплощениях он был более энергичным и вдохновенным, чем я когда-либо видел его в унылой повседневной роли управляющего лесопилки и торговца лесом.

Увы, его талант служил источником семейных разногласий — ведь единственной соперницей дедушки в борьбе за самые стоящие роли была его старшая дочь Мюриэл — мамина замужняя сестра, моя уже неоднократно упомянутая тетя.

тетя Мюриэл была всего на два года старше моей матери; однако она всегда была на шаг впереди младшей сестры и сделала все как положено — а по ее собственному мнению, и вовсе безупречно. Она якобы «изучила мировую литературу» в колледже Уэллсли и вышла замуж за моего чудесного дядю Боба — ее «первого и единственного возлюбленного», как его называла сама тетя Мюриэл. Я, по крайней мере, считал дядю Боба чудесным, ко мне-то он всегда относился чудесно. Но, как я узнал позднее, Боб выпивал, и его пьянство было для тети Мюриэл тяжелой и постыдной ношей. Моя бабушка, от которой тетя унаследовала властный характер, не раз замечала, что поведение Боба «ниже» Мюриэл — что бы это ни значило.

При всем бабушкином снобизме речь ее так и кишела поговорками и штампами — и, несмотря на свое драгоценное образование, тетя Мюриэл унаследовала (или просто скопировала) суконную манеру речи своей матери.

Мне думается, что Мюриэл так нуждалась в театре, потому что ей страшно хотелось найти необычные слова, подходящие к ее выспренним интонациям. Мюриэл была красивая стройная брюнетка с бюстом оперной певицы и звучным голосом — но голова у нее была совершенно пустая. Как и бабушка, тетя Мюриэл умудрялась звучать заносчиво и неодобрительно, не произнося при этом ничего заслуживающего внимания; и потому я считал бабушку и тетю напыщенными занудами.

Что до тети Мюриэл, то ее безупречная дикция придавала ей убедительности; она была идеальным попугаем, но произносила свои реплики заученно и механически, вызывая ровно столько сочувствия, сколько предусматривал характер ее персонажа. Речь ее звучала пафосно, но собственного «характера» тете недоставало: она была хроническим нытиком.

Бабушка же получила консервативное воспитание, да и возраст ее не способствовал гибкости мышления; в результате она считала театр порочным по своей сути — или, скажем мягче, безнравственным — и полагала, что женщинам ни в коем случае не следует участвовать в представлениях. Виктория Уинтроп (так звали бабушку в девичестве) придерживалась мнения, что все женские роли в любой пьесе должны исполнять мальчики и мужчины; признаваясь, что ее смущают многочисленные сценические триумфы деда (в женских ролях), она была при этом уверена, что именно так и следует ставить пьесы — исключительно с актерами-мужчинами.

Мою бабушку — я звал ее бабушка Виктория — раздражало, когда тетя Мюриэл впадала в отчаяние (и не на один день), если дедушка Гарри опережал ее в борьбе за удачную роль. Напротив, Гарри всегда достойно принимал поражение, если желанная роль доставалась его дочери. «Должно быть, тут понадобилась хорошенькая девушка, Мюриэл, — в этом смысле я тебе уступаю без разговоров».

Я не разделял его уверенности. Дед был некрупного сложения, с красивым лицом; он двигался легко и грациозно, и ему без труда удавался как девичий смех, так и трагические рыдания. Он был убедителен и в роли коварной женщины, и в роли безнравственной, а уж поцелуи, которыми он награждал всевозможных неудачно подобранных партнеров по сцене, были куда убедительнее, чем те, что получались у тети Мюриэл. Мюриэл терпеть не могла целоваться на сцене, хотя дядя Боб не имел ничего против. Бобу, по-видимому, нравилось наблюдать, как его жена и тесть раздают поцелуи на сцене — и здесь ему повезло, поскольку в нашем театре эти двое играли большинство ведущих женских ролей.

С возрастом я стал больше ценить дядю Боба, которому, «по-видимому, нравились» многие люди и вещи; я ощущал его искреннее сочувствие, хотя он ни разу не высказал его вслух. Я думаю, Боб понимал, откуда взялось такое поведение женской части семейства; женщины из рода Уинтропов издавна привыкли (или это было у них в генах?) смотреть на простых смертных свысока. Боб жалел меня, поскольку знал, что бабушка Виктория и тетя Мюриэл (и даже моя мать) внимательно наблюдают за мной, высматривая предательские признаки того, чего боялись они все и я сам, — того, что я окажусь сыном моего безалаберного отца. Меня судили по генам человека, которого я даже не знал, а дядя Боб — вероятно, потому, что он выпивал и считался «ниже» Мюриэл, — хорошо знал, что такое осуждение со стороны женщин из рода Уинтропов.

Дядя Боб заведовал в академии Фейворит-Ривер приемом учеников; не его вина, что школьные критерии приема были несколько размытыми. И однако его осуждали; женская половина семейства считала его «чересчур снисходительным» — я же видел в этом еще одну причину для восхищения

Хотя я помню, что слышал об алкоголизме Боба от самых разных людей, сам я никогда не видел его пьяным — за исключением разве что одного запоминающегося случая. По правде сказать, все годы, пока я рос в Ферст-Систер, я был уверен, что масштабы его проблем с выпивкой сильно преувеличены; женщины из рода Уинтропов были известны категоричностью своих суждений в области морали. Склонность к праведному гневу была фамильной чертой Уинтропов.