Выбери любимый жанр

Бремя нашей доброты - Друцэ Ион Пантелеевич - Страница 33


Изменить размер шрифта:

33

Нуца споткнулась, упала да так и осталась сидеть. Потом виновато улыбнулась потрескавшимися, обветренными губами.

- Вот ты и вернулся...

- А ты писала, что приедешь встречать.

- Вернулся, стало быть...

Нуца увидела рядом с собой кувшин и обрадовалась. Взяла кувшин, с ним стала храбрее и медленно пошла к Мирче. Идет и смотрит долгим взглядом: он, конечно же, это он. Еще пройдет, еще посмотрит - и как будто уже не он...

- Вот, спешила... Подсолнечник все собирала... Тебе, верно, пить хочется? Я побегу к ручейку, он тут совсем близко...

- Что ж, сходи.

Она бежала долго, напрямик, через ноля. Вдруг спохватилась, что опять захромала. Пошла тихим шагом. Остановилась. Еще раз оглянулась, снова побежала.

"Вот наша земля..."

Мирта подошел к меже, сел, по-хозяйски положив руки на колени. Посмотрим, что мы имеем. Вот руки, а вот кругом поле. Так долго снились ему эти земли, лежавшие у его ног. Так много лошадей исхлестал из-за того, что земли было мало, а лошади были не виноваты, у них тоже ничего не было за душой. Так часто ссорился он с соседями, с родней, со всей Чутурой, а земли все не прибавлялось.

Из-за этой земли стал он солдатом Советской Армии и прошел долгий путь, всю Европу почти обошел, и вот она наконец, эта земля. Она покорно лежит перед ним, а он не радуется. Вернулся уже другим, стал танкистом и смотрел на эти холмики и долины только с точки зрения их стратегического значения.

Теперь нужно было запрячь лошадку, сесть в дребезжащую телегу, а он привык ездить в грозной машине. Нужно было, сидя по вечерам с соседями, гадать о дождях, об урожае, а у него были свои дела с Черчиллем, он не мог простить англичанину так поздно открытый второй фронт.

Нуца умывалась возле родничка. Она хлопотливо собирала крупинки своей былой красоты, смотрелась в родничок, как в зеркало. Должно быть, показалась сама себе красавицей и, ухватив кувшинчик, побежала к Мирче. А он смотрел совсем в другую сторону, чтобы не смутить ее, чтобы не сравнивать с девушкой в белой кофточке, что пользовалась таким успехом в солдатских эшелонах.

Нуца очень изменилась. Ее когда-то стройное тело теперь стало наливаться тугой бабьей силой. Золотистые, длинные, до колен, косы свернулись теперь маленьким калачиком на затылке; и казалось, там больше разноцветных тряпочек, чем волос. Дородные груди то исчезали, то всплывали под кофточкой в самых неожиданных местах, и только карие глаза еще теплились какой-то хитринкой, оставшейся от прошлых лет.

- Ты, верно, голоден, а я воды несу!

Мирча взял кувшинчик. Прополоснул рот, закрыл кувшин початком, поставил у ног. Пить не хотелось. Взял серп, лежавший рядом. Все так же сидя, потянулся, срезал один подсолнух, дав ему упасть и рассыпать по земле все свои семечки. Он не видел едва мелькнувшую обиду в карих глазах Нуцы. Но девушка в белой кофточке видела. И, подумав, спросила его: "Зачем же ты тогда вернулся?"

В доме не было хлеба. Она не знала, не успела испечь. Одевшись в его гимнастерку и звеня медалями, она бегала по селу занять белого хлеба, а у них в доме стали собираться его товарищи, ученики Мику Микулеску. Молча, с любовью и достоинством вытаскивали они из карманов бутылки мутной самогонки, шли к нему обниматься.

- Ну, с прибытием, Мирча...

Его тесть, Онакий Карабуш, сидел в углу и думал про себя, что, может случиться, те, которые убивали его сыновей, тоже получили медали. Может, даже орден. В минуты неловкой тишины он произносил одно и то же:

- Подумать только - пять с лишним лет! Подумать только!

Двоюродный брат Тудораке только что вернулся из плена. Его рассказы о войне должны были идти только после рассказов победителей. Он сидел на глиняном полу и по буквам читал орденскую книжку Мирчи.

- Вот чертово племя эти Морару! Я проиграл войну с румынами, но выиграл ее Мирча с русскими, то есть опять-таки выиграли Морару!

Мирча сидел с опущенной головой, представлял девушке в белой кофточке всех, кто пришел его навестить.

Вернулась Нуца, постелила свежую скатерть. Пили самогонку с выражением мученичества, но пили убежденные, что иначе нельзя. Брали закуску кончиками пальцев и все интересовались одной подробностью: каким образом доехал Мирча из Памынтен домой, словно все эти трудные годы он только и делал, что добирался из Памынтен в Чутуру.

Лампа стала гаснуть, Нуца косилась в сторону коричневого чемодана. Мирча снял сапоги, чтобы дать ногам подышать, и ученики Мику Микулеску, придумывая что-нибудь смешное, дабы скрасить этот вечер, повставали со своих мест, церемонно прощаясь:

- Ничего, мы еще погуляем. Успеется. Главное - человек вернулся.

- Ты правда, в самом деле вернулся?

Они снова остались вдвоем. Она сидела на низеньком стульчике, держала на коленях свои обновки и все смотрела на него. Смотрела исподтишка, смотрела в глаза, смотрела только краешком глаза я думала, что совсем забыла его. Она забыла ту чудную летнюю ночь, телегу с сеном. Вернее, она отлично все помнила, но только это было связано с другим человеком, более щуплым, более сердитым - таким она его проводила, таким ждала, а вернулся другой.

Ей и этот нравился. Нравился даже, может быть, больше того, да не знала, как к нему подступиться. Он по-новому смотрел, по-новому скручивал цигарку, у него появилась привычка резким движением головы поправлять свисающий на лоб тяжелый полуседой чуб. И как ей нравился этот загорелый лоб, этот куцый, уползающий из-под его власти чуб!

Она впервые по-настоящему, всем существом своим пожалела, что нет у них ребенка. Некому было в минуты тишины побежать голыми ножками, взобраться к нему на колени, взять все это богатство в свои ручки, а то, что принадлежит детям, одновременно принадлежит и их матерям.

Она проклинала свою бесплодность, шершавыми пальцами щупала диковинный немецкий шелк. И нет-нет да и посмотрит еще краешком глаза: вдруг узнает?

"Вот это мой дом, барышня..."

Лампа потухла. Нуца встала и стыдливо, вороватыми движениями начала стелить постель. Ходила на цыпочках, застилала не дыша, словно совершала какое-то таинство. Две большие подушки после долгих лет разлуки снова легли рядом, одеяло дохнуло холодом другой комнаты.

Сказала, будто оправдываясь:

- Господи, как я устала...

Разделась в углу, тяжелой, давно не летавшей птицей мелькнула белая рубашка, и она скользнула под одеяло. В доме настала сладкая, многозначительная тишина - вот, вернулся муж с войны.

Было что-то дикое в этом древнейшем обычае вести супружескую жизнь. Он только вошел в дом. Она только что увидела его. Они еще ничего толком не успели рассказать друг другу. После долгой разлуки их привычки, их взгляды заново знакомились. Оба они искали какого-то смысла в этой близости, какую-то радость в общении друг с другом. Но вот вмешалась постель, сказала грубым будничным голосом: "Ладно вам, чего уж там..."

Мирча чувствовал, как, сидя на маленькой скамеечке, с каждой минутой тупеет. Стал искать что-то по карманам, то застегивал, то расстегивал воротничок гимнастерки, потом поднялся, вышел в соседнюю комнату. Закурил, достал фотографию девушки в белой кофточке, стал разглядывать, посвечивая папироской, и вдруг сжалось, похолодело все внутри. Девушка в белой кофточке больше не улыбалась. Чешки не любят, чтобы им изменяли, они доверяют только раз, только один раз.

"Да неужели я не говорил тебе, что женат?!"

Увы, случилось так, что он забыл в свое время сказать правду. Теперь уже было поздно, теперь все кончилось. Девушка просилась домой, она требовала, чтобы ее немедленно отвезли на родину, а туда ему уже было не добраться. Мирна вздохнул и после этого глубокого, до боли в затылке, вздоха показался себе таким же растерянным и злым, каким уехал когда-то на войну.

Попытался еще раз прочесть адрес на обратной стороне фотографии, затем ногтем аккуратно выскреб надпись, достал большую застекленную рамку со старыми, давно усопшими дедами и поставил в уголочке карточку девушки в белой кофточке. В сенях потушил папиросу, вошел тихо, виновато, на цыпочках.

33
Перейти на страницу:
Мир литературы