Дорога в горы - Лозневой Александр Никитич - Страница 10

— Неправильно! — возразил Донцов. — Ты забываешь о командире…

Но Головеня перебил его:

— Пруидзе прав. Лучше всего выбираться в подсолнухи, но… избежать шума, иначе не уйти.

Пруидзе встал на лесенку, почти уперся головой в крышку, прислушался. Слышались чьи-то шаги, позвякивало железо.

— Ремонтируют…

— Может, скоро уедут?

— Как же, уедут…

Рассчитывать на скорый отъезд гитлеровцев было так же нереально, как рыть подземный ход от погреба к горам. Но и выйти сейчас — верная смерть. Значит, надо выбрать удачный момент, вот что главное. А как его выберешь, если нет возможности наблюдать? Стоит приподнять крышку погреба — и сразу попадешь к немцам. Во дворе, конечно, ходит часовой, да и водитель не спит. Ишь, постукивает!

«Как же быть?» — в сотый раз спрашивал себя лейтенант. Он перебирал в уме десятки вариантов, но ничего подходящего не находил.

Прошел еще час, а может, и два. Во дворе заработал было мотор, но тут же заглох.

— Будут ремонтировать целые сутки, вот и жди, — проворчал Донцов.

Товарищи не отозвались… Над погребом что-то звякнуло, послышались приближающиеся шаги и скоро замерли над самой крышкой.

Превозмогая боль, Головеня встал, оперся рукой о стенку, а в другой сжал пистолет. Солдаты подготовили гранаты. Крышка поднялась, на верхней ступеньке лестницы появились босые толстые ноги хозяйки.

Ничего не подозревая, она медленно спустилась на земляной пол погреба и вдруг ахнула, увидя давешних гостей.

— Ой, боже ж ты мой!..

Из рук у нее вывалилась тарелка, покатилась в угол.

— Тихо! — зажал ей ладонью рот Донцов, — Кто у тебя в хате? Офицеры?

— Хто ж их знает…

— Сколько?

— Чи пятеро, чи шестеро… То приходят, то уходят…

— Ну, так слушай, — Донцов взял казачку за руки и насколько мог убедительно и искренне заговорил — Ты рассказывала, как неудачно сложилась твоя жизнь. Смотри же, не выдай нас, иначе и нам, и тебе конец. Выдашь — скажу, что я твой брат!

— Ой, лышенько, да разве ж я не хрещеная? Не выдам! Только что ж я им подам? Ни сметаны, ни молока…

— А ты у соседей займи!

— Куда пойду? Всех коров угнали…

Лейтенант, наблюдавший за ними, шагнул ближе.

Хозяйка увидела пистолет в его руке и пошатнулась.

— Нам смерть не страшна! — сурово сказал Головеня. — Но помни: у немцев не хватит веревок, чтобы всех нас перевешать! А за предательство от смерти никому не уйти!

Казачка попятилась к лестнице, судорожно хватаясь за ступеньки, торопливо полезла наверх.

Крышка захлопнулась. В погребе опять стало темно, как ночью.

— Выдаст? — почти одновременно спросили Донцов и Пруидзе, обращаясь к лейтенанту, словно он мог знать, что сделает хозяйка.

— Быть наготове! — ответил Головеня.

Донцов стал на лесенку, притаился под самой крышкой: если что, сначала из автомата. Пруидзе взял в каждую руку по гранате. Головеня приготовил пистолет. Гнетущее чувство охватило всех троих. И противнее всего то, что нельзя ничего придумать, чтобы вырваться из этой западни! Сиди и дожидайся смерти. А для того чтобы их убить, достаточно одной гранаты, брошенной под крышку…

Во дворе опять послышались шаги, и тут же зашуршало сено. Вот и еще раз: шаги и снова шуршание… Сено валялось у плетня, хозяйка сушила его. Неужели теперь перетаскивает, заваливает ход в погреб?

Неожиданно заревел мотор, да так, что в погребе задрожал потолок, посыпалась земля. Тяжелая машина, судя по скрежету гусениц, тронулась с места. Вот она развернулась у самого погреба, и гул ее постепенно затих. Вдруг над самым погребом послышался звонкий женский визг: так взвизгивают девушки на сенокосе, нарочно угодив в руки дюжего парня. И тут же — голос хозяйки:

— Отдай вилы, леший!

Донцов соскочил с лесенки.

— Нет, видать по всему, не выдаст, — ухмыльнулся он. — Вы только послушайте!

Наверху стало тихо. Бойцы поняли: пора уходить. Решили, что Донцов выйдет первым, примет с плеч Вано командира и унесет его в подсолнухи. Пруидзе, в случае чего, вызовет огонь фашистов на себя. Степан попробовал поднять крышку, но та не поддалась. Значит, много сена навалено на нее. Пришлось и Вано взобраться на кадку с огурцами. Нажали вдвоем, подперли крышку палкой.

На дворе непроглядная темень. Накрапывает дождь.

Наталка, съежившись, сидела у окна и тревожно поглядывала из-за занавески на улицу. Она была похожа сейчас на маленькую девочку, которая осталась одна дома и боится наступления темноты. Три дня назад Наталка еще могла уйти к родственникам, в станицу Стрелецкую, а теперь уже поздно. В Выселках появились гитлеровцы. Они шли и ехали по дороге, по выгону, непрерывной цепью двигались по оврагу. Выйди со двора, сразу схватят, как хватают всех… Наталка укоряла себя: и как это она не отправила тогда вместе с колхозным стадом корову? Деда послушалась. А если бы отправила, может, и сама следом ушла бы. Выходит, осталась в оккупации из-за коровы… Скотину пожалела…

По выгону, поднимая пыль, опять пронеслись мотоциклисты. «Может, и все они так пройдут мимо? Что им тут делать?» Но тут же услышала стук в дверь, насторожилась, прижалась к стене, не решаясь двинуться с места. Стук повторился. «Фашисты? Или дедусь вернулся? Нет, это он, дедусь!»

Как была босая, так и побежала в сени:

— Кто там?

В ответ послышались ругательства. Дрожа от страха, девушка бросилась назад, в горницу.

А в сенцах уже загрохотала сорванная с петель дверь, и в хату вошли двое немцев.

— Здесь будьет живьет офицер! — решительно заявил один из них, высокий белобрысый солдат с крупными веснушками на щеках.

— Ойтец куда пошель! — добавил второй.

Исчерпав запас русских слов, немцы уставились на перепуганную девушку, ожидая ответа. Наталка молчала.

— Фройлен гут! — осклабился белобрысый, толкнув напарника локтем в бок. Тот понял его, кивнул и, растягивая в улыбке толстогубый рот, шагнул к девушке.

И тут Наталка, сама не зная, как это у нее получилось, вдруг выпрямилась и с гневом произнесла по-немецки:

— Sie vergessen![1]

Немецкая речь поразила солдат. Оба оторопели, даже попятились.

— Вы… Вы немка?

— Das geht Sie nicht an![2] — еще строже ответила девушка.

Неизвестно, долго ли продолжалось бы все это, если бы во двор не въехала легковая машина, выкрашенная в защитный цвет. Солдаты мигом выскочили из дома, а Наталка, подойдя к окну, увидела, как из машины медленно вылезает толстый и важный офицер.

— Guten Morgen[3],— произнес он, входя в горницу, и вежливо подал девушке руку.

Офицер был явно доволен такой неожиданной встречей. По его словам, здесь, в этой дикой Кубани, он никогда не думал встретить человека, знающего язык Шиллера и Гете.

— Я уверен, — продолжал он, — в России не все большевики. Тут есть немало благоразумных людей, уважающих Германию и знающих, что она несет им свободу и высокую культуру.

Наталка напрягала память, стараясь как можно чище по-немецки поддерживать разговор. Ей казалось: этот человек, молодость которого давно прошла и у которого, наверное, есть внуки, не станет обижать ее. Он может и защитить от солдат, которых так много сейчас на хуторе. От этих мыслей девушка чувствовала себя спокойнее.

Между тем белобрысый солдат втащил в комнату большой кожаный чемодан. На кухне вспыхнула спиртовка. Зашипела яичница.

Офицер снял мундир, расстегнул воротник рубахи и расположился за столом, как у себя дома. Он то и дело покрикивал на солдата, называя его Куртом, и тот старался изо всех сил. Распаковал чемодан, вытащил из него белый кружевной передник и, улыбаясь, подал Наталке. О, Курт хорошо знал своего хозяина, ему уже попадало за нерасторопность! Совсем недавно, в городе Майкопе, он не учел пристрастия интенданта Шульца к женскому полу, сам подал на стол, а в доме была удивительная красавица. Ну и попало Курту за этот промах: чуть на передовую не угодил! А там — верная смерть, оттуда не возвращаются… Нет уж, на этот раз пускай лучше смазливенькая девчонка ухаживает за толстобрюхим интендантом. В случае чего — ей и отвечать.