Дорога в горы - Лозневой Александр Никитич - Страница 1

Солдат плотнее прижался к земле, сровнялся с бугорком и замер: показалось, что у леска, где белеют цистерны, кто-то прохаживается. «Часовой небось, кто же иначе?» Не решаясь двигаться, солдат настороженно всматривается. «А может, там никого нет? Может, померещилось?»

Облако наползло на луну, и она потонула, как тонет гривенник, брошенный в воду. По полю побежала густая тень, заволокла и лесок, и цистерны. Положив винтовку на локоть и придерживая ее за ремень, солдат двинулся дальше. А в душе — беспокойство; «Не фашисты ли там? Может быть и такое. В их руках, слыхать, все правобережье…»

Из мглы опять всплыли цистерны, большие, белые, как сугробы снега. Стало видно почти всю территорию склада. Вон к леску убегают столбы с густо подвешенной на них колючей проволокой. Чуть левее — ворота из жердей, дощатая будка сторожа…

Солдат раздвинул ветки шиповника, густо растущего вдоль изгороди, прислушался. Вокруг — гнетущая тишина: не слышно даже сверчков, которые обычно не умолкают в такие теплые августовские ночи. Чудно: пушки, моторы — все умолкло. Или война устала, выбилась из сил?

Тишина и радовала солдата — кто не ждал ее в громе войны! — и угнетала. Один в поле, да еще ночью, он тревожился, зная, что враг может появиться в любую минуту. Обманчива тишина на фронте.

За леском взметнулись сполохи: артиллерия! Долетел звук: сначала — выстрел, затем — разрыв. К одинокому голосу орудия присоединился гул моторов. Он нарастал, приближался и вот уже повис над головой — воющий, противный, страшный. Под облаками запрыгали вспышки разрывов: бьют зенитки. А немного спустя со стороны реки, где переправа, донесся громовой раскат. Высоко в небе, как раскаленные мечи, скрестились огни прожекторов. Замельтешили пунктиры трассирующих пуль…

Там, на переправе, — однополчане Донцова. Тяжко им. На тот берег, конечно, еще не успели, и вдруг — налет, ночная бомбежка. Нет хуже, когда не видишь в темноте ни самолетов, ни отрывающихся от них бомб!

Час назад Степан Донцов тоже был там, на переправе, лежал вместе с солдатами за насыпью и стрелял из винтовки. С ними был и командир взвода лейтенант Головеня. Усталый, но, как всегда, разговорчивый, неунывающий, он переползал от одного окопа к другому, подбадривая солдат, помогая им выбирать цели. Если правду сказать, с ним было как-то легче.

Внизу, у парома, скопился обоз. Много раненых. Переправа шла медленно, и надо было отбиваться, сдерживать врага огнем. А в стороне от переправы, средь чахлого кустарника, у леска, маячили белые цистерны…

— Ни одной капли горючего врагу! — приказал лейтенант.

Донцов повторил приказание. Он и сам понимал: придут немцы — будет поздно. В последнюю минуту командир задержал его. Подошел, глянул в глаза, проникновенно добавил:

— Желаю удачи… Ждем на той стороне…

Прошел час, а может, и больше. Донцов все еще лежал возле проволоки. Стихли, успокоились зенитки, растаял гул моторов. Только где-то далеко в степи продолжали стонать тяжелые орудия. Ну что ж, пора… И, поддев штыком нижний ряд проволоки и скрутив ее, Степан бесшумно переполз на песчаную гладь складского двора. Прислушался, быстро вскочил и пробежал мимо бочек к цистернам. Цистерны действительно огромные. Горючее в них, как видно, припасено для уборочной. Уж он-то, бывший комбайнер, это понимает: не так давно сам работал в поле, дорожил каждой каплей горючего. И вот сейчас придется взорвать целый склад… Жалко все-таки… «А врагу оставлять не жалко? — вдруг обозлился на себя Донцов. — Черта лысого фашистам, а не горючее! Да и что, в сущности, эти цистерны? Крупинка по сравнению с тем, что уже сожжено, разрушено, брошено на произвол судьбы!..»

В памяти снова встал хутор Гречишки: несколько белых хат над озером. В садах, как кровь, пламенеют вишни. У дороги — стена ржи. Дальше, за бугром, — железнодорожная станция… Там пулеметно-артиллерийский батальон, в котором служил Донцов, впервые понес большие потери. Да, это было двадцатого июля, утром, когда из-за бугра, от станции, неожиданно выползли немецкие танки. Они шли прямо на батарею, как будто знали, что у артиллеристов почти не осталось снарядов. Он, наводчик Донцов, начал целиться в головной. «Огонь!» — закричал Головеня. А слева, подминая кусты, показались еще и еще танки. На серой чешуйчатой броне их виднелись кресты. Танки уже не ползли, а мчались, норовя смять артиллеристов, раздавить, втоптать в землю. Заряжающий Вано Пруидзе схватил последний снаряд, и тут лейтенант приказал взорвать орудие. Солдаты касками черпали песок с бруствера, набивали им орудийный ствол. Донцов отходил последним, разматывая на бегу обрывок телефонного провода. И когда увидел, что расчет спрятался в укрытии, упал и с силой дернул за провод. От взрыва дрогнула земля, посыпался песок в траншее…

Легко ударяя ладонью о железо, Донцов по глухому звуку почувствовал, что цистерна полна до краев. Ага, вот и кран: стоит повернуть его, и все. Но кран на замке, не откроешь. «Может, выстрелить? — мелькнула мысль. И тут же — другая — Ни в коем случае! Себя выдашь и приказ не выполнишь».

А горючее надо взорвать. Взорвать немедленно.

Донцов тревожно оглядывается на восток, где алеет полоска зари, и бросается к бочкам. Привычным рывком, как умеют делать трактористы, переворачивает одну из них и слышит — в отверстии клокочет бензин. Бензин расплывается вокруг цистерны, ползет под нее. Донцов выхватывает спички, но тут же замирает: возле ворот слышатся шаги, приглушенный говор. Оттуда приближаются два силуэта.

Четко работает мысль: назад, к цистернам!

Прижавшись спиной к железу, Степан различает человека в фуфайке. Это, пожалуй, кладовщик-предатель: в руках у него канистра. А вон тот, второй, идущий за ним? В короткой куртке, каких наши не носят, с автоматом на груди… И говор вовсе не наш… Немец!

Звякнула пустая канистра. Мимо, совсем рядом, мелкими шажками прошел человек в фуфайке. Еще минута, и гитлеровец поравнялся с краем цистерны. Донцов чуть подался назад и с размаху ударил фашиста прикладом по голове. Кладовщик вскрикнул, побежал к изгороди. Попробовал перескочить через нее, да зацепился, забарахтался на проволоке, гремя канистрой…

Чиркнула спичка — и синий огонек сразу вспыхнул, перекинулся на бочки, взметнулся по стенкам цистерны.

Перемахнув через изгородь, Донцов отбежал к опушке и только тут остановился, как бы опасаясь, что пламя может потухнуть. Но столб огня уже взметнулся до самого неба, и вдруг — грохот!

Донцов падает, и ему кажется, что под ним вздрагивает вся земля.

После частых, почти непрерывных боев у лейтенанта Головени осталось всего-навсего двое рядовых и один сержант. Еще там, на Дону, погибли командиры расчетов Дроздов и Неревяткин. Потом не стало наводчика Крупени, заряжающего Григоряна. Погибли и еще многие…

Давно уже нет пулеметно-артиллерийского батальона. Нет и первой роты, в которую входил взвод Головени. Отступление несло с собой большие потери: люди словно таяли на дорогах.

Раненые, неспособные двигаться, отставали в пути. Крестьяне подбирали их во ржи, в лесочках, укрывали на чердаках, в подвалах. Лечили, как могли.

Вечным сном спят убитые — кто в степи, кто в селениях, а кого унесли в море мутные донские волны. Уцелевшие продолжали отступать — на лошадях, пешком, мелкими группами и отделениями. Враг преследовал их, опережал, встречал десантами, бомбил, обстреливал с самолетов. Смертельно уставшие солдаты все же нет-нет да оказывали сопротивление: скопившись где-нибудь на удобном рубеже, у реки или на опушке леса, подстерегали врага и с ожесточением истребляли его.