Все мои женщины. Пробуждение - Вишневский Януш - Страница 21

Двумя этажами ниже была точно такая же келья отца Уно. Утром, после «сытного» завтрака, который состоял из миски жидкой каши и двух кусочков ржаного хлеба, смоченного оливковым маслом, и подавался в темной столовой для светских гостей, отец Уно, помолившись в часовне, встречался с Ним, чтобы поговорить, а точнее – чтобы устроить диспут на поляне, в тени раскидистого эвкалипта. С блокнотами в руках они интегрировали, вычитали, записывали градиенты, тензоры и ставили восклицательные знаки или знаки вопроса около доказанных или вызывающих сомнения утверждений. На пергаментно-тонких листах формата А4 с водным знаком, изображающим распятие Иисуса Христа. Иногда Он с трудом мог поверить, что сидит напротив человека, который не видит с рождения. Ряды уравнений и строчки текста на листочках Уно были ровнее, чем у Него самого! Около полудня Уно возвращался на три часа сиесты в свою келью, а ровно в три часа пополудни они шли в сад и собирали оливки с деревьев в большие и вместительные торбы, которые на кожаных ремнях вешали себе через плечо. Непостижимый Уно каждый раз собирал больше оливок, чем Он. В перерывах, когда они отдыхали под оливковыми деревьями, отец Уно рассказывал Ему о математике то, что еще долго нельзя было прочитать нигде, ни в одном из научных изданий. И удивительно редко в таких разговорах в оливковой роще касался вопросов Бога. Главным образом тогда, когда говорил о своем восхищении красотой и совершенством математики. Не склонял Его к религии, утверждал, что никто не обязан принимать факт существования Бога как факт. Но что можно считать его приглашением, поощрением или интересной возможностью. Будучи сам очень набожным, считал, что среди людей больше всего зла приносят именно верующие. Страдал от того, что в религии, особенно в католицизме и атеизме, полно таких вот «религиозных» всезнаек.

Они возвращались в монастырь сразу после захода солнца и расходились по своим кельям. Перед сном Он зажигал свечу и, сидя на каменном полу, тщательно записывал, сначала в тетрадь, а потом в компьютер (пока хватало батареи) драгоценные истории, услышанные от отца Уно. И утренние, рассказанные под эвкалипттом, и дневные, поведанные во время разговоров между оливковыми деревцами в роще. Всю ту неделю в Синтре Он испытывал некоторое интеллектуальное возбуждение, граничащее с восхищением, вперемешку с фазами полнейшего внутреннего опустошения, незамутненного покоя и гармонии, которой никогда не знал раньше. Именно там, за высокими стенами иезуитского монастыря, первый раз в жизни Он совершенно забыл о проектах, сроках, отчетах и обо всей той выматывающей рутинной гонке, усталость от которой стала уже символом определенного статуса. Если ты устал – значит, ты важен, ты нужен, ты добился успеха. Все это здесь, в монастыре, стало вдруг казаться какой-то абсурдной иллюзией. Кроме того, Он заметил, что Его начинают интересовать и радовать вещи и события, которые не привлекали Его внимания много лет до этого, которые Он считал несущественными и только отнимающими время. Он вдруг начал слышать радостный смех детей, возвращающихся из школы по узким улочкам Синтры, замечать и распознавать голоса птиц, поющих на деревьях, нюхать цветы и растения в монастырском саду, трогать резьбу барельефов в часовне. Во время поездок на велосипеде в Синтру, пока отец Уно устраивал себе молитвенную сиесту, Он наслаждался сказочно живописным, упоминаемым и Байроном, и Христианом Андерсеном парком, прилегающим к дворцу Пена. Наблюдал за гуляющими там людьми, которые лениво лежали на траве, спали, играли в шахматы, готовились к учебе, читали книжки или газеты, целовались, ссорились и мирились… Он был очарован этой наиобычнейшей простотой нормальности жизни и старался вспомнить, когда же сам Он гулял вот так в каком-нибудь парке по собственной воле. Старался – да не вспомнил…

Он тогда много думал о Сесильке, но в этих думах не было так хорошо знакомой Ему болезненной острой тоски, не было мучительных сомнений, которые в Нем с такой легкостью всегда пробуждала Патриция. Каждый вечер Он садился за стол в своей келье и при свечах писал ей радостные, полные рисунков письма, чтобы на следующий день в полдень поехать на велосипеде на почту. Однажды ночью Он написал длинное, многостраничное письмо Патриции, в котором собрал все свои воспоминания о самых прекрасных мгновениях, пережитых Им во время их супружества. Заснул под утро, взволнованный, заплаканный и пьяный от вина из горшка, который в ту ночь Он опустошил. Патриция никогда об этом письме не говорила – как будто и не получала его. Или не читала. Что, кстати, не было исключено. После их расставания психотерапевт Патриции – она Ему сама говорила об этом – советовал ей ограничить общение с Ним исключительно вопросами, касающимися Сесильки. Рекомендовал ей таким вот одним хирургическим ударом наотмашь отрезать то, что связывало ее с Ним как с бывшим мужем, бывшим партнером, бывшим любовником и, что для Него было самым болезненным, бывшим другом. Патриция была первой женщиной в Его жизни, с которой Он дружил. Сочетание дружбы и любви ведь на самом деле не так уж очевидно. А вот с Патрицией, как Он считал, у них это было. Но оказалось, что Он очень ошибался. Патриция решительно и с типичным для нее упорством выполняла рекомендации своего психотерапевта, так что Его к ней самое важное письмо из когда-либо Им написанных вполне могло быть даже не распечатано или, что еще более вероятно, в сердцах порвано на мелкие кусочки и выброшено в мусорное ведро. Как-то раз, уже много лет спустя, когда, как Ему казалось, эмоции уже давно должны были улечься и утратить свою остроту, Он спросил Патрицию, не могут ли они снова стать друзьями. Хотя бы ради Сесильки и ради их общего прошлого. Она посмотрела на Него холодно и процедила:

– Нельзя договориться о дружбе. Она либо есть, либо нет…

В предпоследний день они с отцом Уно больше говорили о Боге, чем о математике, сидя на травке на небольшой полянке около обелиска на мысе Рока. Уно в своей бронзовой сутане сидел напротив Него, на траве рядом с ним лежали четки. Мыс Рока – одна из самых известных достопримечательностей в окрестностях Синтры и Лиссабона. Это самая западная точка континента Европы – западнее некуда. Они на разбитом грузовичке выехали из монастыря ранним утром, около пяти часов. Было еще темно. По дороге останавливались в нескольких местах, помогая разгружать мешки с оливками. Отец Уно хотел устроить для Него туристический аттракцион и организовал эту поездку на грузовичке. Кабо да Рока – популярное у туристов развлечение. Люди по каким-то неясным, глубинным, атавистическим причинам хотят побывать как можно дальше на востоке, как можно дальше на севере, как можно дальше на юге, в самой низкой, в самой глубокой или в самой высокой точке чего-либо. Об атавизме и эволюции они с отцом Уно долго беседовали на мысе Рока, но сначала тот попросил Его как можно подробнее описать цвет океана, высоту волн, облака, свет солнца и окраску скал. Математика, сказал Уно, это только попытка, хотя и самая удачная, записи философии, науки о мудрости, а эволюция – это второй, самый удачный фокус Бога, доказывающий и фиксирующий его существование во веки веков. Сразу после осмысления понятия времени, которое, по вине некоего слишком любопытного Эйнштейна, утратило свою божественную природу и погрязло в релятивизме. А атавизм? Это только доказательство того, что организмы, в том числе люди, не поспевают за планом Бога. Он помнит, что впервые в жизни, сидя около обрыва на мысе Рока, жалел, что Ему недоступен дар веры настолько сильной, чтобы соединить слова отца Уно с Богом. После обеда они вернулись в монастырь и собирали до заката солнца оливки…

В последнюю ночь в монастыре Он снова выпил много терпкого вина из глиняного горшка и, может быть, поэтому, лежа на деревянных нарах в темноте и тишине своей кельи в иезуитском монастыре, плакал.

Когда через неделю, утром, Он уезжал из Синтры в аэропорт Лиссабона, отец Уно повел Его под ручку провожать на автобусную остановку, сколоченную из нескольких листов фанеры, и там подарил ему Библию в кожаном переплете, на польском языке, и папку с черными тесемками, в которой были все его публикации. И еще вручил Ему две бутылки масла, выжатого из оливок, которые Он самолично собирал. Из огромного количества зеленых шариков, которые Он собирал семь дней, получилось всего две маленькие бутылочки золотистой маслянистой жидкости! Ничего удивительного, что когда-то этот волшебный сок, выдавливаемый прессом из оливок, ценился выше золота и даже выше трюфелей.