Все мои женщины. Пробуждение - Вишневский Януш - Страница 12

В какой-то момент Он почувствовал, как что-то трется об его плечо. Открыл глаза. Свет лампочки над сиденьем Патриции падал на обложку разложенной на ее бедрах книги Памука. А ее локоть, тесно прижатый к Его руке, ритмично опускался и поднимался. Он наклонился к ней и шепотом спросил:

– Что такое, Пати? Ты что делаешь?

– Я делаю это сама себе…

– Здесь? В автобусе?! Но зачем? – прошипел Он ей прямо в ухо.

– Потому что очень хочу. Я прочитала кое-что – и мне нужно. Прямо сейчас…

Он поспешно протянул руку к выключателю. Нашел ее влажную ладонь под муслиновой юбкой, внизу живота, между бедрами. И через мгновение там осталась только Его рука. Патриция же целовала Его шею и волосы, все теснее прижимаясь к ним губами и все чаще и все более прерывисто дыша, сдерживая рвущиеся наружу стоны…

Он помнит, что утром попросил, чтобы она дала ему свою книгу на обратном пути из Каппадокии в Анталью. Долго искать это «кое-что» Ему не пришлось. Уж на пятой странице Памук начинает свой эпический рассказ чувственным, деликатным описанием страстного соития восемнадцатилетней Фюсун и ее любовника, тридцатилетнего Кемаля. В этом коротком, занимающем один абзац описании нет ничего особенного, ничего такого, о чем Патриция не знала бы из множества других книг – она впитывала их в себя, как сухая губка впитывает воду. И все же именно этот абзац вызвал у нее прилив сексуального возбуждения, настолько сильного, что она забыла на несколько минут, что находится в автобусе, полном людей. Он помнит, что отложил тогда все «важные и обязательные к прочтению» научные статьи и документацию, которые прилетели с ним в Анталью, и несколько следующих дней на пляже провел в обнимку с томиком «Музея невинности» Памука. Сначала Ему хотелось просто найти в этой книге объяснение поведению Патриции, потом это стало не очень важно, а затем и вовсе потеряло всякое значение. Его увлекла таинственная история любви, которая не имела права на существование. Первый раз в жизни Он тогда задал себе вопрос: что же такое на самом деле любовь? Он помнит, как с сожалением отложил в сторону прочитанную книгу, закурил и попытался представить себе жизнь без Патриции. И не смог – у Него просто не получилось тогда. Он и сегодня помнит, как любил ее. Однажды, уже много лет спустя, уже после их развода, она как-то спросила Его по-дружески, без всякой злости, агрессии, претензии и жалости, любил ли Он ее когда-нибудь. И Он тогда помолчал немного, а потом ответил:

– Не знаю, заметила ли ты это вообще, но однажды на пляже в Антальи, очень давно, я как-то разбудил тебя, целуя твои плечи. Ты отряхнулась от моих губ и моей нежности – как пес отряхивается, когда мокрый вылезает из озера, и сообщила мне, что у меня на губах песок и чтобы я «немедленно, черт меня дери, перестал!», потому что делаю тебе больно, дотрагиваясь до, снова процитирую, «твоих облезлых от солнца плеч». Никогда раньше я не любил тебя так, как тогда, в тот самый момент, там, в Турции, склонившись над твоими плечами, с ранящими тебя песчинками на своих губах. Я очень хотел тебе тогда об этом сказать, но вдруг мне показалось, что ты мне ответишь, что все это какие-то старомодные чертовы глупости. Так что да, я тебя любил. И не только из-за Памука…

Этих прерванных снов и пробуждений Патриции Он никогда не забудет. По очень разным – крайне разным – причинам.

Он снова взглянул на зеленый монитор над головой. В левом нижнем углу экрана мигала нечеткая надпись: 22 September. Двадцать второе сентября. Первый день осени. Маккорник говорил, что у Него в мозгу что-то лопнуло восемнадцатого марта. Вот же мать твою за ногу! Он проспал всю весну, все лето и проснулся именно осенью. Как какой-то запутавшийся суслик, который впал в зимнюю спячку совсем не тогда, когда должен был. Он гнил в этой идиотской спячке лучшее время года! «Как же можно было так бессмысленно потратить столько времени?!» – думал Он со злостью, закусывая крепко сжатые губы. Почему, ну почему не могло у Него лопнуть в мозгу хотя бы в третьей декаде августа? В августе Он же должен быть провести неделю с Эвой на Мадейре. Все было уже забронировано. С приятным и разумным гинекологом, который мог дать Эве бюллетень, уже тоже все было обговорено. В мае Он должен был лететь на конгресс в Брисбен – конгресс такой же дурацкий, как гипотетический симпозиум лесников Подлесья по вопросу геодезического программирования методов поиска залежей торфа, не имеющий никакой научной ценности и сродни рыбному рынку, только вместо рыбы программное обеспечение и много-много покупателей-китайцев, но зато в Брисбене, а значит – недалеко от Сиднея и Сесильки. Поэтому Он в фирме сообщил, что поедет «поторговать», но не меньше, чем на десять дней. Летом у Эвы каникулы, а значит – можно было их разделить между Его Берлином, ее Познанью и поездкой, первый раз с ее мальчиками, на Кипр.

И все это Он проспал. Все, мать его, все! Двадцать второе сентября минус восемнадцатое марта… Получается, что Его не было сто восемьдесят семь ночей и дней. Он как какой-то идиот, который в марте вышел из дома около полудня в тапках за сигаретами – и вернулся четверть второго домой. Только в сентябре. Это же целых полгода от года! Вырвали у Него из жизни такой кусок. В Его возрасте каждый год короче предыдущего, а уместить в него надо все больше или хотя бы столько же, сколько умещалось в него, когда тебе было двадцать. Тогда год – это была целая длинная жизнь, в двадцать-то лет. А сейчас год – это коротенькая одна шестидесятая. Поэтому с какого-то момента – Он сам заметил это после сорок пятого дня рождения – человеку кажется: вот только что был декабрь, а уже снова начали звучать рождественские гимны в супермаркетах. И потом с каждым годом и с каждым декабрем эти гимны звучат все чаще, а перерывы между ними все меньше…

Вчера и сто восемьдесят шесть дней до вчера Он не помнит совсем – а что Он может помнить, если Он не слышал, не видел и не чувствовал ничего! Не ощущал прикосновений, не чувствовал тепла, холода, влажности, боли, печали, радости, возбуждения и желания, не чувствовал ни к кому жалости, не тосковал ни о ком и ни о чем, не чувствовал ни восторга, ни разочарования. Он не чувствовал злости, гордости, презрения и отвращения. Ничего не чувствовал. Хотя Его мозг, как утверждает Маккорник, работал на полных оборотах – это явствует из снимков томографии. Вырабатывал энергию, пожирая глюкозу. Но, несмотря на это, Его функционирующий вроде бы мозг не генерировал в теле ни единой эмоции. Очевидно, без помощи тела мы не можем чувствовать эмоции и весь этот наш многоуважаемый мозг может смело отправляться в задницу. Потому что зачем жить без эмоций?! Мозг работал, но не посылал видимых сигналов телу. Хотя каналы трансмиссии между мозгом и телом не были закрыты или порваны. Ведь никаких нарушений кровообращения у Него не зафиксировано. По крайней мере Маккорник ничего об этом не говорил. Его спинной мозг должен был посылать сигналы от головного мозга к рукам, ногам или, например, к члену – и получать ответ. То есть мозг сам по себе если что-то и может, то весьма мало. А ведь Он в последнее время, правду сказать, о теле совсем не заботился, если не считать совсем уж очевидных вещей типа чистки зубов утром и вечером – только о своем мозге.

Он помнит, как когда-то, пытаясь разобраться в своих сплетенных в гордиев узел эмоциях, Он начал читать все, что попадалось Ему под руку на эту тему. Хотел понять, почему Он чувствует то, что чувствует, а не то, что хотел бы чувствовать. Психотерапия и беседы с каким-нибудь знатоком человеческих душ за огромные деньги Его совсем не привлекали. Это был очень непростой период в Его жизни. Патриция совсем переставала Его понимать, а Сесилька росла и, понимая все больше, не могла понять их обоих. И вынуждена была в свои десять лет страдать и становиться свидетелем все более частых их диких ссор, скандалов, продолжающихся неделями «тихих дней», наполненных раздражением и ожиданием, кто же первый сдастся и попросит прощения. Когда во время их очередной вечерней ссоры Патриция порвала на мелкие кусочки их свидетельство о браке и демонстративно спустила эти кусочки в унитаз, Он перестал спать с ней в одной постели. Постелил себе в гостиной, принеся туда из кладовки матрас, и в ту ночь впервые задумался о разводе. Ко всему прочему, именно тогда, как будто подтверждая поговорку: «Пришла беда – отворяй ворота», вдруг Ему стала скучна математика, проекты в институте оказывались ниже уровня его возможностей, работа над диссертацией застопорилась, как тачка, доверху набитая камнями, попавшая в яму колесом, а Он не мог и, откровенно говоря, особо и не хотел ее из этой ямы вытаскивать. Теперь, ложась отдельно от Патриции, Он не мог спать совсем. Читал до рассвета, впадал в полудрему на два-три часа, просыпался и, измученный, разбитый, обычно без завтрака, шел в институт, где сидел до позднего вечера. В какой-то момент Он заметил, что задремать удается лучше и чаще, когда выпиваешь. Теперь Он мог в течение дня в институте выпить пару бутылок вина, а третью открыть, когда, лежа на матрасе в своей гостиной дома, читал книгу. Не веря в психотерапию, которая Ему казалась какой-то ерундой, ловкой выдумкой шаманов от психиатрии, жаждущих легкой наживы, Он, однако, верил в рациональную науку, например, в биологию и медицину, которые мозг трактовали именно так, как должно: как огромную нейронную сеть сообщающихся между собой объектов. Хотя Он и не понимал, как эта сеть создает, регистрирует, записывает, перерабатывает информацию и передает ее человеку – причем целиком, от кончиков пальцев на ногах до волосяных луковиц на голове, – что, например, он любит, ненавидит, расстраивается, тоскует, боится, испытывает сочувствие или кипит от неконтролируемой ярости. И именно это Он и хотел понять в итоге, для этого и читал все, что как-нибудь могло ему в этом помочь. С полуночи и до рассвета, лежа на своем матрасе в гостиной и допивая третью бутылку вина. Часто уже и без стакана – прямо из горла. Иногда Он вставал, шел на цыпочках в комнату Сесильки и, усевшись на ковре около ее постели, размышлял о возможных оправданиях для себя. Все, что Он мог придумать, оказывалось изначально глупым и несостоятельным. Зациклившись на себе, Он забросил дочь. Он проводил с ней слишком мало времени. А ведь детство бывает только раз в жизни. Он в детстве своей собственной дочери присутствовал весьма эпизодически. И тут Патриция, несомненно, была права. Совершенно права. Сесилька была слишком маленькая, чтобы самой бороться за свои права. Иногда Он плакал там, у ее постели…