Нотами под кожу (СИ) - "Anzholik" - Страница 2

— Это все так спонтанно…

— Как давно?

— Уже полгода почти.

Я со стоном плюхаюсь в кресло. Мать моя женщина, я был слепым кротом все это время, а у меня под носом мои самые близкие друзья чпокают друг друга в зад. Злость клокочет в голове. Кровь шумит в ушах, сердце бьется о ребра, а руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Как? Как я мог не заметить? Как мог я позволить обвести меня вокруг пальца? Друзья называются… Блять, ну почему они? Почему не Леха (бас-гитарист)? Да кто угодно, менеджеры их, да хоть сам Коля (продюсер), но, бля, не Макс… не Паша.

— Вы могли хотя бы мне признаться, — раздраженно выдыхаю. Мы ведь так близки были последние годы, они могли мне хотя бы сказать. Так нет же…. Пить, нет, не пить, бухать срочно! — Пива принесите, — кидаю обоим. Скидываю толстовку, треплю волосы, что прилизались после капюшона. Подумать только, в моей группе педики. Мысль не дает покоя. И я затрудняюсь ответить, почему точно. То ли из-за того, что я был не в курсе, то ли из-за того, что мне банально тошно и противно, что нормальные пацаны вроде них членососят. Это же аморально. Мерзко. Фу, да я как представлю, мне блевать охота сию секунду.

— Мы бы сказали, честно, сказали бы. Но ты же такой ярый противник, ты лицо свое не видел, когда по телику показали целующихся парней. Я думал, тебя вывернет наизнанку, или ты, еще хуже, разъебешь плазму бутылкой из-под пива.

— А кто об этом знает?

— Все наши.

Ответ как пуля в лоб. Чувствую себя преданным. Странная ядерная смесь внутри, обида и злость, презрение, мерзкое и противное, обволакивающее. Печаль, ведь я могу их потерять…

Выхватив из рук друга бутылку, начинаю жадно пить ледяную жидкость. Горечь во рту не слишком приятна, я вообще пиво не особо люблю, если честно, это скорее закоренелая привычка в несколько лет, чем реальное удовольствие от вкуса. Закуриваю, молчу. Слов попросту нет, мой мир рушится, все вокруг меня так и грозится развалиться. Где моя беззаботная жизнь? Где?

Ах да, она ушла вместе с матерью и братом…

Ушла тем промозглым вечером 11 февраля, почти шесть лет назад. Мне было шестнадцать, как и моему близнецу, мы ехали с матерью с очередной вечерней прогулки, отец подарил ей тогда кабриолет, и мы как сумасшедшие днями напролет катались втроем. Ведь у него не было на нас времени. Это был отличный день, самый лучший мой день и самый худший, ведь тогда я их и потерял…

Я не знаю, что спасло меня, ибо сидел я со стороны удара, я не понимаю, почему именно я выжил, а не Сеня… Я не понимаю и никогда не пойму, но я живу, а их нет. Отец тогда с катушек съехал, едва меня выписали из больницы, стал пить, орать, бить меня. Я с побоями не раз и даже не два оказывался в стационаре. Синяки стали моими спутниками, царапины и ссадины — товарищами. Я бы превратился в забитого, никому не нужного зверька, если бы не встретил Макса. Мы вместе учились в школе, правда, никогда особо не ладили. Точнее, не общались вообще. Он был звездой школы, богатый, симпатичный, из приличной семьи. Всегда при параде, с дорогими часами и в выглаженной рубашке. Он подошел ко мне сам и предложил сходить на вечерний сеанс кино в честь его дня рождения, сказал, что ему тошно общаться с большей частью людей, окружающих нас, что он понимает мою боль, одиночество и хочет стать моим другом. «Мы с тобой очень похожи, Герман, очень, так почему бы нам не стать друзьями?» Я не нашел тогда, что ему ответить, просто кивнул, а вечером, выскользнув в окно, под громкий пьяный храп отца, побежал к кинотеатру.

Тот вечер удивил меня, мне было легко, я даже стал улыбаться. Я начал разговаривать, немного рассказал о себе, хотя я думаю, в нашей школе на каждом углу давно раструбили, что я потерял половину семьи, а теперь игрушка для битья свихнувшегося бывшего крупного бизнесмена. Он молча слушал, кивал, показывая, что понимает, моментами хлопал по плечу в поддержку, так мы и начали дружить. А сейчас я сижу и смотрю на него, на того, кто из ямы вытянул, смотрю на того, благодаря кому я стал солистом молодежной группы, стал звездой, заработал немало денег. Смотрю и мне противно, что он гребаный пидор. Как можно любить его и ненавидеть одновременно? Как? Он ведь столько для меня сделал… но три буквы «гей» рушат все. Но три буквы кромсают все светлое, что я чувствовал к нему, медленно, по крупицам разрушают прочную многолетнюю дружбу. Я так долго внушал себе, что это мерзко, я так страстно в это верил и верю, что не могу смириться с тем, что мой Макс, мой почти брат оказался увечным. Это ведь не может быть правдой. Может, это все розыгрыш? Что-то вроде шок-терапии для меня?

— Макс, братиш, это ведь был прикол, да? Вы просто развели меня, скажи, что это гребаная тупая шутка, умоляю…

Глаза напротив мрачные и виноватые, но полные решимости. Правда…

Глаза напротив просят понять, принять, быть может, простить. Мой друг — пидор…

Глаза напротив блестят от наступающих слез обиды, ведь в свое время он понял меня, он принял, он успокоил и обогрел как-то по-своему. Он вытянул меня из вязкого дерьма безысходности, он заставил двигаться вперед и научиться жить без семьи. Мой почти брат грязный аморальный урод…

Глаза напротив напоминают о том, что я ему обязан всем, они корят и осуждают за то, что я такой поверхностный и слепо ненавидящий. А я не могу это принять…. Не могу…. По крайней мере, точно не сейчас, быть может, через время.

— Идем, Макс, пусть он побудет один, — устало произносит Паша, потянув за руку ударника. Уводит его, тихо защелкнув на ключ входную дверь. Пусто…

Остаток дня как в тумане. Телефон разрывался. Что домашний, что мобильный, а я тупо пил и курил, глядя в одну точку. Ведь воспоминания захватили и отказывались отпускать. Воспоминания царапали изнутри, как дикие кошки, вгрызались в уже зажившую душу. Рвали зарубцевавшиеся раны. Вся эта гребаная херня заставила вспомнить тот день, который превратил мою жизнь в ад полный дерьма.

========== -2- ==========

POV Тихон

Поминутно зевая и мечтая свалить поскорее со скучнейшей пары, я сижу и перебираю пальцами ручку, противно щелкаю той, игнорируя шипение в свою сторону по этому поводу. Хорошая репутация самого преуспевающего студента, а по совместительству и правящего парадом сего заведения, не позволяет никому раскрывать на меня рот. Это я про учащихся, а вот преподаватели периодически устраивают мне проверки, мол, так ли я хорош, как говорят. Весь первый год всячески дергая меня, они убедились, что придраться не к чему, и попросту отстали. Теперь я негласный лидер, звезда универа, гроза девчонок, зависть парней. Меня уважают, боятся, ко мне липнут, пытаются набиться в друзья, заслужить у меня авторитет. Сразу это было забавно, это льстило, поднимало и без того высокую самооценку, повышало самомнение. После же стало навязчивым, надоедливым, утомляющим. Я стал отмахиваться от этого всего, окружив себя некрупной компанией достаточно смышленых парней. Нас звали «Тихон и эти». Безликие в лучах моей славы. Смешно, да? А мне нет, я так живу, я так привык.

Уже почти конец пары, но ноги закостенели в одном положении, задница откровенно ноет из-за твердой поверхности неудобного стула. И мне срочно нужно пройтись, жизненно необходимо, хотя бы минут десять, иначе я, мать его, свихнусь.

— Мария Григорьевна, будьте так любезны, отпустите меня по нужде, — вежливо прошу преподавателя возраста моей прабабки, наверное. Уж очень расклеенной выглядит сия особа. Словно ей щелбан заряди — и рассыплется.

— Иди, — коротко кивает и продолжает нудить в ее неизменном стиле. На парах Григорьевны можно спокойно спать, слушать музыку, разговаривать, да хоть зажиматься, она все равно в астрале, зато на экзаменах и зачетах дерет так, что мало не покажется.

Выйдя из аудитории, плетусь к туалету. Еще с утра какой-то кретин наступил мне на ногу, теперь на белоснежной кроссовке грязный отпечаток чужой туфли. Этот бедняга свое отхватил, но от этого моя обувь чище не стала. Зайдя в помещение и убедившись, что никого нет, открываю кран, задираю ногу и, подтянув штанину, ставлю кроссовок на ободок умывальника и без того измызганного не пойми чем. Не то чтобы я боюсь, что кто-то увидит сие действо, просто нахрена мне лишние запары? Я ведь типа примерный, прилежный, идеальный. А если учителя увидят, как я, золотой мальчик, топчу дорогой кроссовкой когда-то в прошлом белоснежный предмет туалета, они вряд ли станут обо мне лучшего мнения. Наоборот, как раз таки, заметив за мной столь неуважительный жест, они развопятся хуже, чем если бы это сделал местный оболтус, я ведь идеален — оступаться мне противопоказано.