На солнце или в тени (сборник) - Кинг Стивен - Страница 2

Но теперь он делает наброски с неистовым пылом, и она ничего ему не говорит и старается не приближаться. Они женаты четырнадцать лет, она знает все его слабости и заморочки, все достоинства и недостатки.

– Я же замерзну, – говорит она. Он так давно не обращался к ней с подобными просьбами, что поначалу она решила, будто он шутит.

Ему нужна натурщица.

– Встань у печки, – говорит он, закатывая рукава выше локтей. На руках вздутые, словно от ярости, вены.

Она идет к дровяной плите, пышущей жаром.

Возвращаются воспоминания. Почти пятнадцать лет назад, самый холодный январь на ее памяти. Она прижимается к печке-буржуйке на вокзале, обнимает ее двумя руками и чувствует, как что-то начинает давить ей на спину. Обернувшись, видит мужчину: руки в карманах пальто, щеки горят от мороза.

Она уловила аромат его дыхания – мятные освежающие пастилки «Сен-сен» – и масла «Макассар» для волос.

Она испугалась, но он был очень хорош собой, а ей шел уже двадцать восьмой год, и она оставалась единственной старой девой в своем родном городке.

Через три месяца они поженились.

Мой сердцеед, ласково называла его она, давным-давно.

Держа альбом на коленях, он ждет, когда Паулина сбросит халат, снимет чулки.

Последним на пол падает белье.

– Ты увидишь все то, чего мне не хочется тебе показывать, – шепчет она с придыханием. Она не знает, откуда взялся этот грудной голос.

Исполнение супружеского долга всегда давалось ей нелегко. Первая брачная ночь стала большим потрясением, хотя Паулина читала «Идеальный брак: Техника и психология» – эту книгу ей подарила подружка, которая к тому времени была замужем уже полтора года. Она, понизив голос, сообщила за кофе со сливками в кафетерии, что у нее там внизу «все растянуто, как старый чулок».

Паулина не одолела всю книгу, хотя честно пыталась – знаний латыни не хватало. И в итоге она оказалась неподготовленной, поскольку о том, что больше всего нравилось ее мужу, было написано уже после двухсотой страницы. А некоторые телодвижения и звуки, которые он издавал в процессе, в книге не упоминались вообще.

Но ей нравились мимолетные ощущения, которые иногда возникали почти случайно, пока он пыхтел на ней и сжимал ее плечи так крепко, что потом оставались отметины, похожие на синие лепестки, они потом напоминали о пережитых очень интимных мгновениях – внезапно, когда поезд подземки, дергаясь и сотрясаясь, тормозил и останавливался.

И вот снято все: халат, чулки, комбинация, бюстгальтер и трусики. Она стоит на табуретке. Стоит и думает, что занавески в кухне закрывают лишь нижнюю половину окна, и она опасается, что какой-нибудь очень высокий прохожий сможет увидеть ее с улицы.

– Повернись вправо.

Она вся покрылась гусиной кожей. Вены с обратной стороны коленей пощипывает, словно их щекочут крошечные паучки.

Ей сорок два года, и уже очень давно никто не просил ее раздеться. (Может, пообедаем вместе? – говорит ей мистер Шмитт каждый раз, когда звонит в агентство. Хочу посмотреть, как на вас сидит эта бобрушка.)

Она поворачивается и приподнимает грудь – ее гордость. У нее нет детей, и она никогда их не кормила, ее груди не опали, как две дрожжевые квашни, как говорят о своем бюсте некоторые знакомые женщины. Миссис Бертран, начальница телефонной службы у них в агентстве, однажды спросила, можно ли ей потрогать грудь Паулины, просто чтобы вспомнить.

Поймав свое отражение в хромированной стенке тостера, она улыбается, но почти незаметно. Только самой себе.

Он заставляет ее принимать разные позы, заламывать руки над головой на манер Марлен Дитрих, широко расставлять ноги, изображать боксерскую стойку. Рука на бедре, как у манекенщицы. Просит чуть присесть, держась за колени – как мама, воркующая с ребенком в коляске.

– Для чего это все? – наконец спрашивает она. Спина болит, все тело ноет от головы до пят. – Я танцовщица? Кто я сейчас?

– Ты никто, – говорит он без всякого выражения. – Но картина будет называться «Ирландская Венера».

Она много позировала ему в первые годы семейной жизни, но только для заказных рекламных афиш. Она была домохозяйкой в переднике (Романтика умирает при виде рук, испорченных мытьем посуды!), купающейся красоткой (Лишние десять фунтов изменили всю мою жизнь. У тощих девчонок нет шансов!), июньской невестой[4], подавальщицей пива в национальном баварском наряде. Потом, когда Паулина устроилась на работу и начала регулярно получать зарплату в рекламном агентстве, где сама рисовала целыми днями (бесконечные дамские туфли, или мужские шляпы, или детские пижамы), он предложил приглашать натурщиц из художественной школы, но она была против.

– Не ревнуй, – говорил он.

– Это единственное время, когда мы можем побыть вместе, – мягко настаивала она.

Но однажды, вскоре после своего повышения в должности, она задержалась на работе и пришла домой позже обычного.

Холст на мольберте был разорван пополам, а сам муж ушел в бар и вернулся домой только в четыре утра. Чуть не упал на крыльце, опрокинул бутылки из-под молока, а потом ворвался в спальню, набросился на Паулину и заставил ее делать ужасные, мерзкие вещи. На следующий день ей пришлось обратиться в больницу, и ей наложили внутренние швы. Проходя сквозь тугой турникет на станции, она расплакалась от боли.

Он клялся, что ничего не помнит, но на следующей неделе нанял натурщицу из художественной школы. У нее были кривые зубы, но он сказал, что так даже лучше: она лишний раз не откроет рот.

В тот вечер она позирует ему почти до двух часов ночи.

Она идет чистить зубы, а когда выходит из ванной, муж уже спит на кровати, в одежде и даже в туфлях. Обычно, почти каждую ночь, он спит на застекленной веранде.

Она расшнуровывает его туфли и осторожно снимает их, потом носки.

Посреди ночи он снимает брюки, потому что перед самым рассветом она чувствует, как его голая нога прижимается к ней сзади.

– Мой хороший, – шепчет она.

Он придвигается ближе к ней, матрасные пружины издают недвусмысленный скрип. Она медленно оборачивается к мужу, но он отодвигается от нее. Она это чувствует даже с закрытыми глазами.

Следующим вечером он снова просит ее поработать натурщицей. Вчера он делал наброски, а сегодня готов взяться за краски. Когда она приходит домой с работы, у него уже все готово: краски смешаны, новый холст стоит на мольберте.

После вчерашнего у нее до сих пор болят ноги, она устала на работе, но ее сердце трепещет от восторга, словно в нем поселилась пара крошечных мотыльков.

Она разогревает кофе на плите и ставит табурет на место, под засиженной мухами лампой, свисающей с потолка.

Он рисует ее несколько часов кряду, у нее все болит, ноги совсем онемели в туфлях на каблуках, ее немного подташнивает от резкого запаха скипидара и льняного масла.

Муж сосредоточенно хмурится, он полностью погружен в работу.

Вот оно, вдохновение.

– Можешь повернуться туда? – спрашивает он, указывая направление большим пальцем, перепачканным краской.

Сегодня еще холоднее, чем в предыдущие вечера. Работа над картиной продолжается шестой день. Один раз она обожгла о плиту бедро и два раза – ляжку, когда вертелась, покачиваясь на каблуках, на скрипящей табуретке.

В первый раз она дернулась и прижала пальцы к губам, словно девочка в мультике или женщина с календаря – из тех, что развешаны по стенам в автомастерской «Гараж Эла». Юбки у женщин на календарях всегда взметаются вверх, и подвязки сверкают, как черные стрелки.

Он посмотрел на нее поверх мольберта, но ничего не сказал.