Русалка и гламурный пират (СИ) - Филимонова Лина - Страница 35

— На удивление реалистично, — высказалась я.

— Сюр-натурализм, — заметил Аркадий.

Моя нога, занесенная для следующего шага, застыла в воздухе. Сердце, готовое к следующему удару, на мгновение споткнулось. Я боялась поднять глаза на Аркадия. Я была почти уверена, что увижу все еще не забытое покровительственно-снисходительное выражение. Когда-то я воспринимала его как поощрение, чуть позже мечтала о том, чтобы оно сменилось восхищением, потом оно стало вызывать у меня нервный тик… Неужели все повторяется?

Кажется, пришло время сказать пару слов о моей первой взрослой любви, завершившейся бесславно, если не сказать позорно.

Его звали Герман, в честь прадедушки-гусара, который в свободное от укрощения лошадей и девиц время писал дивные лирические стихотворения. Прадедушка оставил после себя мемуары, медальон, ставший семейной реликвией, и великолепный набор генов, улучшенный последующими поколениями путем вступления в брак с тщательно отобранными кандидатами. Природа непредсказуема, гены могут перемешаться внезапным и обескураживающим образом, но в случае с Германом она сработала идеально. Ему досталось самое лучшее от нескольких поколений интеллигентов и аристократов, умудрившихся остаться таковыми даже при советском строе.

Он был высок, строен и изящен, его волосы сами собой укладывались в элегантные волны, глаза сверкали незаурядным умом и блестящей эрудированностью, тонкие гибкие пальцы как будто созданы были для того, чтобы извлекать божественные мелодии из клавишных, струнных и прочих инструментов. Да, он играл на скрипке, на рояле и немного на арфе. С пяти лет занимался с репетиторами английским и французским, читал Бодлера и Рембо в оригинале, переводил пьесы Шекспира и сонеты Петратки. Вместо песочницы бабушка водила его в Эрмитаж и консерваторию.

Я же в детстве ходила в кружок бисероплетения и в школьную секцию баскетбола. А на досуге читала детективы и любовные романы.

Я была очарована, покорена и сражена насмерть. Поколения гусаров, фрейлин двора, профессоров, академиков, художников, выставлявшихся в Лувре, и пианистов, концертирующих по всем пяти континентам, смотрели на меня из-за плеча Германа и, как будто, шептали: «Мы — белая кость, сливки и элита. Мы живем необыкновенно утонченной, возвышенно-духовной идеальной жизнью. Нам доступны горние выси и заоблачные дали. Мы — избранные». Я умирала от зависти. Мне тоже хотелось чувствовать оттенки настроений в произведениях Бетховена, понимать, о чем страдал Дюрер и цитировать Теннисона в оригинале. И я очень старалась.

Герман был моим учителем, я — прилежной ученицей. Я надеялась, что его тонкие изящные руки вылепят из меня нечто достойное. Я была податливой глиной в его руках, заглядывала ему в рот, пока он возвышался надо мной на своем пьедестале из хрусталя и мрамора. Он был мягок, терпелив, снисходителен. Я оправдывала его ожидания, а в некоторых случаях, даже, замирая от счастья, превосходила. В основном эти случаи касались интимной стороны отношений. Так что это не помогло, когда, наконец, через два с половиной года отношений, пришло время быть представленной его великолепному семейству.

Подготовка началась за месяц до знаменательного события. Я была натаскана по всем вопросам этикета и хороших манер, проинструктирована по поводу подходящих тем для разговоров и моих желательных ответов на возможные вопросы. Я знала, как себя вести, если речь зайдет о вещах, в которых я плохо разбираюсь — а таких была бездна! Мною, под надзором Германа, было куплено уродское темно-синие платье с жестким воротником. Волосы, по его же настоянию, я зализала в пучок, похожий на фигу.

Как это ни удивительно, но тогда все это казалось мне нормальным. Все, что он делал, я принимала как должное. Я не возмутилась даже в тот момент, когда он заставил меня стереть вполне нейтральную помаду, назвав ее вульгарной и повторно принять душ, чтобы избавиться от запаха моих, слишком кричащих, духов. Поистине, любовь зла! Начисто лишает мозгов.

Герман страшно волновался перед смотринами, у него даже руки слегка дрожали, когда он нажимал на звонок квартиры своих родителей. А я довольно быстро успокоилась. Мне показалось, что все идет хорошо — мне все рады, я вижу со всех сторон улыбки и слышу комплименты. Как я была наивна! Принимала за симпатию простую вежливость. Я мнила себя Золушкой — простушкой, очаровавшей своей красотой и непосредственностью прекрасного принца и все его семейство, но на деле я оказалась героиней совсем другой сказки. Как нетрудно догадаться, это была сказка про Русалочку, которая всей душой полюбила того, кто ей не предназначался.

Хоть я и не поняла этого сразу, смотрины провалились. Чего и следовало ожидать. Провинциальная выскочка, в родословной которой значатся лишь грубые крестьяне, неотесанные рыбаки и простые солдаты, была недостойна благородного отпрыска голубых кровей. Герман не сказал мне этого прямо, но с того момента его отношение ко мне резко изменилось. Он стал холодным, отстраненным, совершенно недоступным. Я чувствовала, что мысленно он уже не со мной и догадывалась, что он готовится к серьезному разговору.

И тогда я собрала всю свою гордость в кулак, и первая предложила расстаться. Какое он испытал облегчение! Напряженная складка на его благородном челе, появившаяся в последние дни, наконец-то разгладилась. Я не обманула его ожиданий и благополучно самоустранилась в последний момент.

В отличие от сказочной Русалки, я не превратилась с морскую пену, хотя очень хотела этого. Я не умерла от разрыва сердца, не сошла с ума бесконечными бессонными ночами, наполненными бездонным мраком. Меня не сбила машина, и мне на голову не упал случайно пролетавший кирпич, хотя я страстно мечтала об этом. Я выжила. Я даже неплохо сдала выпускные экзамены, хотя, кажется, это сделала не я, а мой робот-заместитель. Я вернулась домой. Боль постепенно утихла. Но я все еще избегаю своих однокурсников, которые были свидетелями несбывшегося мезальянса, не решаюсь вернуться в Питер и, как выяснилось, болезненно реагирую на мероприятия, связанные с современным и прочим искусством.

Аркадий, между тем, переместился в следующий раздел выставки, увлекая за собой меня. Здесь мне понравилось больше. Художник, как и я, любил море, он видел его ярким и пестрым, не боялся применять зеленый, темно-фиолетовый и даже ярко-розовый.

— Какие колористические контрасты, — высказался Аркадий.

Ну что ж, мне не привыкать.

— Прослеживается импрессионистский хроматический круг, — выдала я заученную в былые времена фразу.

Аркадий бросила на меня мимолетный взгляд, в котором, как мне показалось, промелькнуло удивление. Что, не ожидал от примитивной провинциальной Русалки? Получи! Правильно, конечно, что не ожидал. Я не разбираюсь в живописи. Так же как в музыке, поэзии, скульптуре и театре. У меня не было гувернанток и происхождения я самого плебейского. Почему рядом со мной снова оказался человек, который смотрит на меня сверху вниз?!

Когда мы добрели до угла, в который были втиснуты работы моей питерской подруги, я с облегчением выдохнула. Притворяться не придется. Это в самом деле очень красиво. Я не знаю, как называется этот стиль и это направление в живописи, но на меня оно производит самое радостное впечатление.

Цветы. Едва угадываемые за нагромождением беспорядочных на первый взгляд мазков, нежные, трепетные, живые. На первой картине — маки с васильками, на второй — тюльпаны, ну а на третьей — целый разноцветный и разнокалиберный луг.

Я пятилась назад, чтобы получше рассмотреть работы, и мой мягкий затылок столкнулся с весьма твердой, хоть и не мраморной, колонной. Потирая ушибленное, место я огляделась по сторонам в поисках Ленки. Очень хотелось по свежим следам высказать ей свое восхищение, и как можно скорее удалиться с выставки. Что-то мне стало тут неуютно. Я даже подумывала о том, чтобы незаметно ускользнуть от Аркадия, который, очень удачно, куда-то запропастился… Но он вынырнул из-за обидевшей меня колонны и спросил: