Бык из машины - Олди Генри Лайон - Страница 3

Фляжка Эпаминонда пошла по кругу. Яблочный самогон обжигал глотки, кулаком пробивал пищеводы, комком огня ворочался в луженых желудках. У Хомада в заначке нашлась вторая фляжка, с можжевеловой водкой. Полифем расщедрился на последнюю баклажку пива, которую собирался прикончить без чужих ртов, на ночь. Жизнь удалась. Еще минуту назад все складывалось хуже некуда, и глядите-ка – удалась!

– Скирон!

– Перифет!

– Кабан!

– Завалил…

– Говорит: выиграешь пять раз…

– Завалил…

Про «Химеру» не вспоминали. Байк лежал, где упал, но призрак мотоцикла, брошенного под ноги Полифему, ездил рядом, накручивал круги, рычал двигателем, придавая разговору таинственную подоплеку. Ни словом, ни намеком братки не затрагивали случившееся. Впору было поверить, что байк взлетел сам, и упал сам, и хватит об этом. Полифем видел, что братки втихомолку подмигивают ему, ему одному – не перемигиваются, а подмигивают! – кивают на «Химеру», со смыслом поджимают губы, и на лицах видна значительность события, такая офигенная, прут ей в рот, значительность, что отблеск славы ложится на Полифема, превращая неудачника в героя.

– …тогда, мол, проставишься…

– …резиновой дубинкой…

– Голыми руками!

– Керкион абы кого не выпускает.

– Ха! У Керкиона опыт…

– У него чуйка…

– Эй! Братва!

– Вернулась?!

У банки стояла давешняя тёлочка. В чем мать родила, она стояла без малейшего стеснения, даже не думая прикрыться. Взгляд тёлочки липким слизнем переползал с одного байкера на другого. Когда она уставилась на Полифема, тот содрогнулся. Люди так не смотрят, и кошки с собаками не смотрят. Башню, что ли, снесло? Ну ее в пень, не до покатушек сегодня.

После знакомства с кренделем, оказавшимся вовсе не кренделем, а борцом Тезеем, Полифем подозревал, что у него не встанет даже на секс-бомбу со справкой, прыгни та нагишом к нему в седло. Да и «Химера», блин, не на ходу…

– Вали отсюда!

Он ждал возражений, но табун, похоже, был согласен.

– Вали, пока мы добрые!

Тёлочка стояла. Смотрела. Облизывала губы.

– На, держи!

Полифем сорвал косынку, бросил в тёлку. Не добросил: косынка упала в лужу. Эпаминонд поднял с земли юбку: мокрая, грязная, юбка разошлась по шву. Смял в кулаке, швырнул хозяйке. Хомад запустил в дуру курточкой:

– Оденься! И вали, вали!..

Тёлочка кивнула: не байкерам, скорее каким-то своим мыслям. И, тряся сиськами, направилась к Эпаминонду. Шла она не торопясь, но до изумления быстро: вот еще у банки, а вот уже рядом с тупарем. Протянув руку, тёлочка погладила Эпаминонда по колючей щеке. Полифем увидел темные волосы у нее под мышкой; опустил взгляд ниже, отметил курчавый треугольник в паху, на который раньше не обратил внимания. Точно, малоазийка, из Халпы. Этих бриться силой не заставишь. Была у Полифема девчонка-халпийка, так он язык стер, уговаривая. Колется ей, видите ли, и раздражение…

Тёлочка гладила и гладила. Ногти ее слегка поскрипывали на жесткой щетине, покрывавшей щеки байкера. Не двигаясь, словно боясь спугнуть диво-дивное, Эпаминонд тайком подмигнул браткам: видали? Девки западали на Эпаминонда, все знали об этом. Но чтобы вернуться, когда только что вопила, как резаная? Полифем успел пожалеть, что Тезей отвалил до срока – вот была бы потеха! – но жалел он недолго, потому что тёлочка опустила руку ниже, скользнув кончиками пальцев по квадратному подбородку тупаря, затем непринужденно взялась, словно так и надо, и вырвала Эпаминонду кадык. Когда пальцы ее сомкнулись за кадыком, стоявший рядом Полифем услышал слабый хруст, а во время рывка – влажный чмокающий треск.

Эпаминонд булькнул. Стало видно, что кадык его на месте, никуда не делся. Показалось, с облегчением вздохнул Полифем. Поверить в происходящее ему было труднее, чем знакомой халпийке побриться в интимных местах. Едва-едва поверишь, убедишь себя в реальности, а оно, значит, колется и раздражает, сил нет. Эпаминонд все булькал и булькал, на манер баклажки пива, которую разливают по кружкам, потом упал на колени и забулькал громче, тщетно пытаясь справиться с повреждением хрящей гортани и начинающимся травматическим отеком в области голосовых связок. Тёлочка тоже встала на колени, еще раз погладила байкера по щеке, мощным рывком свернула Эпаминонду шею, будто цыпленку, и оттуда, с колен, в прыжке боднула Полифема головой в живот.

Мир взорвался.

Осколки забили горло кляпом.

Целую вечность Полифем учился дышать заново. Это было мучительно. Это было хуже всего, что случалось с Полифемом в его короткой, насыщенной событиями жизни. Он корчился в луже, разбрызгивая грязную воду с радужными кляксами бензина. Из носа текло, изо рта текло, живот превратился в топливный бак, куда сунули горящую тряпку, и этот бак взрывался снова и снова, как если бы взрыв засняли для кино и поставили на повтор. На вдохе спазм перекрывал путь воздуху, выдох разбрызгивал сопли и слюни. Полифема рвало желчью, мозг слал панические сигналы рукам и ногам – руки хватали, ноги загребали, отчего лёгкие сморщивались, высыхали, превращались в плотный комочек. Какой-то другой, нездешний Полифем висел в воздухе, на метр от страдальца, и бессмысленно хихикал, понимая, что абзац, приехали, вставай на базу. Вокруг что-то происходило, что-то важное, быстрое, шумное и неприятное, но свались на Кекрополь атомная бомба, и она не отвлекла бы Полифема от мук удушья.

В паху затвердело. Живительный воздух ворвался в лёгкие. Полифем зашелся диким кашлем, попытался встать на четыре кости, но его толкнули в грудь, веля лежать смирно, а главное, на спине. С отстраненным удивлением, как если бы он был зрителем, а не участником, Полифем обнаружил, что тёлочка внаглую стянула с него штаны – Эпаминонд сдох бы от зависти! или он и без зависти сдох? – и сейчас возбуждает его рукой, а Полифемов дружок, мать его дери, откликается на это безбожное насилие. Когда возбуждение достигло предела, тёлка перетянула предмет ее интереса, обвязала у самого корня тонким шнурком, на котором раньше висела счастливая монета, амулет центрового Хомада, взгромоздилась на Полифема, словно он был наикрутейшим байком, и рванула с места, погнала по колдобинам.

Не вырубись Полифем на третьем повороте, он бы знал, как это назвать. Покатушки голяком, да. Сам придумал.

Он проснулся в полночь.

Старость не радость, подумал Питфей. Его трясло, хотя приступ уже миновал. Кратковременный, как и все приступы такого рода, ожидаемый, чтобы не сказать, долгожданный, предсказанный еще прошлой осенью – и тем не менее, даже воспоминание о нем сдавливало сердце холодной рукой. Пот на лбу уже высыхал: холодный, липкий след слизня. Пульс делался медленней, возвращаясь к норме; дышалось без боли – мнимой, не имеющей реальной причины, но оттого лишь более мучительной.

Думать о том, что испытывают люди, подобные Питфею, которых угораздило заснуть ближе к эпицентру бедствия, не хотелось. Думать вообще не хотелось, ни о чем.

Пережить смерть – фигура речи, не более. Само словосочетание «пережить смерть» – парадокс. Так и видится свежая могила, из холма торчит остро наточенная коса, а вокруг – скорбные лица друзей и родственников: «Прощай, Смерть! Нам повезло пережить тебя, но вряд ли это надолго…» Можно пережить клиническую смерть – слово «клиническая» превращает смерть во что-то рядовое, обыденное, с чем ты встретился, раскланялся, приподняв шляпу, и пошел дальше своей дорогой. Можно пережить смерть в художественном произведении: герой умер, на страницах или на экране, и ты утираешь слезы. И наконец можно пережить смерть, если ты аватар[1] с повышенной чувствительностью, и где-то неподалеку умер другой аватар, чей бы он ни был…