Побратимы
(Партизанская быль) - Луговой Николай Дмитриевич - Страница 19

— Вы, значит, наш партизан?

— Сын партизанского полка, как меня называли тогда.

— Разрешите предварить ваш рассказ одной просьбой: постарайтесь припомнить все и рассказать о тех событиях подробнее.

— Постараюсь. Мой отец, коммунист Федор Болтачев, в Севастополь прорваться не успел. Остались мы с матерью и младшим братишкой в Симферополе. Вскоре фашисты арестовали отца. Тогда мама сменила документы и мы поселились на улице Греческой, в доме номер четыре. Было это в ноябре сорок первого года. Как жили при немцах, вы знаете. И все-таки мать кое-как перебивалась. Замечал, что нам помогали люди. А кто и почему — не знал. Теперь только выяснилось — то были подпольщики.

— Роман Федорович, — останавливаю рассказчика, — а как же вы встретились с Беллой?

— Сейчас дойду и до этого. Так вот, живем мы на Греческой — мать, брат и я. Со дня на день смерти дожидаемся. Ведь если кто донесет, что мы — семья коммуниста, — нам крышка. Так дрожали до весны сорок третьего года. Где-то в апреле или в мае, точно не помню, обстановка в доме изменилась. В нашу квартиру вселились два солдата. Одного звали Войтех, другого — Штефан. Поначалу мы косились на них: боялись. Относились к ним враждебно, хотя те обращались с нами по-хорошему. Потом стали замечать, что мать разговаривает с солдатами обходительнее. Нам это страшно не понравилось. Они — оккупанты. А мать, на тебе, вроде как с красноармейцами возится. Они стали давать матери хлеб и консервы. Мы с братом отказались есть. Тогда мать объяснила: Войтех и Штефан — не немцы, они — словаки. Насильственно пригнаны. Не хотят воевать против нас. Поэтому- то их дивизия не на фронте, а в тылу стоит.

После этого мы постепенно изменили к ним отношение. Штефан починил мне ботинки. Войтех вечерами играл с нами и даже сказки рассказывал. Полиция нас не трогала — постояльцы оказались хорошей защитой. Мы это поняли, и на душе полегчало.

Потом мы стали замечать, что солдаты ведут себя как-то странно. То один из них, то оба куда-то исчезают на несколько дней. Вскоре и вовсе переселились от нас и лишь изредка приходили. Мальчишки — народ наблюдательный. Вот мы и приметили, что словаки вроде в тайном деле участвуют. А наша мать им помогает. Спросили у нее, но она ничего не ответила.

Но вот однажды июльской ночью появился Войтех. Был он не в солдатской форме. Кепка-берет, кожаная куртка с застежкой, брюки вроде матросских. Целый день шептался то с матерью, то с другими словаками, которые к нему приходили. А на другой день вдруг подзывает меня и говорит: «Ромка! Послушай, что я тебе поведаю. Парень ты добрый.

Патриот. И лет тебе немало. Хочешь помощником быть мне и матери?» — «Хочу», — отвечаю. — «Я так и думал. Значит, договорились. Берем тебя в помощники. И вот тебе первое задание… Завтра ты с одним словацким солдатом, которого зовут Штефан, поедешь поездом в Воинку. На другой день вернешься назад в Симферополь. За поясом и за пазухой ты повезешь свертки бумаги. Эти свертки никто не должен видеть. Разумеешь?»

Дали они с матерью мне свертки. Свели с одним словаком, и мы поехали. В Воинке сошли с поезда и пробрались в соседнюю деревню. Называлась она Долинка. Маленькая, полуразрушенная. Солдат в ней много, а жителей мало.

Свертки у меня забрали солдаты-словаки. Хорошо накормили и даже домой надавали мне целый узел хлеба и консервов. Вечером уложили спать. Сказали, что завтра отправят, а сами разошлись. Ночью меня разбудили. Гляжу — немецкий офицер и полицейские.

Заставили одеться и повели. Привели в штаб и там стали допрашивать, кто я, да откуда, да зачем приехал. А потом сразу: «Ты солдата Войтеха Якобчика знаешь?»

Я отказываюсь: «Не знаю».

Продержали меня трое суток в сарае, приспособленном под тюрьму. Потом опять вызвали на допрос: «Ну что, будешь говорить? Солдата Якобчика знаешь?»— «Не знаю», — продолжал я отказываться.

Тут они ввели Войтеха Якобчика.

«Вот этого солдата знаешь?»

Я, конечно, испугался, но стою на своем: «Не знаю».

Тогда заговорил Войтех. Он признался, что жил в нашей квартире в Симферополе и что мы знакомы. Наверное, это и так хорошо было известно немцу, который вел допрос. Но пересылку пакетов Войтех отрицал. Категорически он отвергал и привлечение меня к этому.

Вид у Войтеха был страшный. Он был избит и оборван. Волосы на голове спутаны и склеились от запекшейся крови. Лицо в синяках. Губы распухли, глаза заплыли. Изо рта шла кровь, он ее то и дело сплевывал.

На вопросы следователя отвечал смело. Держался уверенно.

Рядом с немецким следователем сидели два словацких офицера. Я уже мог различать словаков по форме и по знакам РД[10] на рукаве. Словацкие офицеры сидели молча. А допрашивал немец. И я заметил: в комнату, где нас допрашивают, очень часто входят словацкие солдаты и просят: «Позвольте обратиться», а словацкие офицеры отказывают: «Мы заняты». Я, конечно, не догадывался раньше, что эти настойчивые обращения солдат имеют какое-то отношение к допросу и к нашим с Войтехом судьбам. Но об этом позже…

Так вот, допрашивают нас. Немец особенно напирает на меня. Старается сбить с толку. Обещает выпустить, если признаюсь. Угрожает расстрелом. Все, в общем так, как у фашистов заведено.

Вечером заперли нас с Войтехом в сарай, обставили часовыми. Легли мы рядышком на солому. И вдруг я расплакался.

— Бояться нечего, — говорит Войтех. — Приедешь в Симферополь, скажи маме, что Белла скоро будет.

— Какой Белла? — спрашиваю я. Войтех мне объясняет, что Белла — это он сам. И тут мне признается: он и Штефан — подпольщики. Мать наша — тоже подпольщица. Я обрадовался, но и испугался: раз все они подпольщики, значит, расстрела не избежать. Заплакал еще сильнее. Никакие уговоры Беллы не помогали.

Ночью услышал какую-то возню и разбудил Беллу. Под стенкой сарая зашевелилась земля. У меня сердце совсем упало. А Белла стал быстро разгребать землю. Под стенкой образовалась дыра. Он достал оттуда и передал мне буханку хлеба и две открытые банки консервированной колбасы. Белла долго шептался с кем-то через дыру подкопа, потом стал есть и меня кормить.

— Не бойся, глупыш, — успокаивал меня Белла. — Вот увидишь, нас выручат словаки. Ты видел, как солдаты во время допроса врывались? Этим они немцу и нашим словацким офицерам давали понять, что за нас, если что с нами плохое сделают, расплатятся. А эта передача! Подкоп! На глазах у часовых! Это же — поддержка. Так что не робей, парень…

А когда утром нас повели под усиленным караулом, я и совсем перепугался. Словацкие солдаты злобно кричали и толкали нас. Потом вывели за село и разделили: Беллу повели в одну сторону, а меня — в другую.

Сразу, как разошлись, в той стороне, куда повели Беллу, раздался залп. У меня ноги подкосились. Значит, сейчас будут расстреливать и меня. Хотел попросить солдат, чтоб не стреляли, но язык отнялся. Еле-еле переставляю ноги, а сам думаю: ну вот тут, на этом бугорке убьют, тут буду лежать. А они ведут и ведут. Далеко за село вывели.

И вдруг говорят: беги, разбойник, и не оглядывайся!

Я упал. Заплакал. Думал, что в спину стрелять будут! А солдаты нагнулись ко мне: «Не робей, хлопчик! Никто не будет в тебя стрелять». Объяснили, что кричали на нас и стреляли только для того, чтобы обмануть немцев.

Тогда я побежал на станцию. Там пробрался в воинский эшелон. В пути меня обнаружили охранники и сбросили на ходу. Ушибся, но отлежался и побрел пешком.

Добрался домой. А дома — новая беда: немцы арестовали мать. Остались мы вдвоем с братишкой. Прожили два дня. В квартире пусто и холодно. Как-то утром просыпаемся, а у нас на диване лежит мужчина. Лицо накрыто газетой. Я подошел, приподнял газету и вижу: Белла! Кинулся к нему, от радости заплакал. «А где мама?» — спрашивает. «Немцы взяли», — говорю.

Белла накормил нас хлебом и сахаром. Потом пошел в город. Вернулся и сказал: «Не робейте, хлопчата! Мать ваша вернется».