Сегодняшний вчерашний день (СИ) - "Stashe" - Страница 43

Янат обняла колени и начала раскачиваться, ударяясь спиной о стену. Она зажмурилась, теперь слезинки выкатывались из-под ресниц, прочерчивая прямые линии по ее щекам.

— Не хочу, — тихо сказала она, — ты не понимаешь, как это ужасно, не иметь ни покоя, ни дома. Где бы и с кем бы ты ни был, всегда сам по себе, чужой. Выглядишь иначе, чувствуешь, думаешь. Не можешь переломить недоверие, что подобно червю жрет твое сердце. А если удастся, придет такой вот урод, вотрется в доверие, а потом предаст самым примитивным способом. Знаешь, сукин сын, я похоронила тебя. Меня отравили ядом, потому что я не хотела бросать твое тело. Кстати, а твое ли то тело?

Незнакомец просветлел лицом и ласково произнес:

— Ну, здравствуй, Янат. Вспомнила?

— Нет. Не все. Но, по крайней мере, о твоей продажной шкуре достаточно. Что за маскарад, Кэро? И знаешь, так, на всякий случай, я больше не верю ни одному твоему слову.

— Ладно. Поговорим о доверии, личном доверии, твоих чувствах и моей вине позже, хорошо? Сейчас меня интересует информация.

— Хрена лысого, — Янат вытерла лицо рукой, но слезы продолжали непроизвольно катиться. Тогда она закрыла лицо ладонями, и какое-то время молчала, затем глухо закончила предложение, — все вокруг было как в тумане. Я плохо понимала свои реакции, мне снились кошмары, преследовали видения. Я думала, что схожу с ума. Это было ужасно. Теперь некоторые события вернулись на свои места и обрели смысл. Например, кто ты и что сделал. Знаю все должно стать проще, но стоит мне открыть глаза, как вижу незнакомца, чьи черты ничего не будят в памяти. Почему? Я плохо помню сам обряд. В голове кашей перемешаны воспоминания, которые я считаю реальными и те, которые они внушали мне здесь. Особенно старался один человек, тот самый, с которым ты говорил на берегу. Самойлов. Не помню, откуда моя неприязнь, но он такой скользкий типчик, и мне все время приходилось скрывать свое отношение к нему. Вот это: слезы, сопли, часть того, во что я превращалась. Они словно выворачивают человека наизнанку и создают кого-то другого. Я зла и хочу узнать правду. Только, Кэро, не надейся на прощение. Когда мы выберемся, я пошлю тебя и эту так называемую дружбу, далеко и надолго.

— Ты всегда видишь лишь белое и черное. И с трудом можешь перешагнуть через личное, чтобы объединить усилия для более важной цели.

— Да что ты, — она усмехнулась.

Кэро присел на корточки напротив Янат и прислонился затылком к стене. Они молча смотрели друг на друга. Наконец, он произнес:

— У нас нет другого выхода. Ты хотела бы скандал, да? Швырять мне горечь своих обид в лицо, услышать объяснения, детальный рассказ о моих мытарствах. Имеешь право. Но времени на мыльные оперы и масштабные трагедии, как обычно, не хватит. Если нам не удастся быстро договориться, как обмануть людей из деревни, то тут нас и похоронят. По-настоящему.

— Ненавижу тебя. Ненавижу, — едва шевеля губами, ответила Янат.

— И никогда не прощу, — закончил Кэро за нее, — какая ты девчонка все-таки. А они называли тебя профи. Чушь собачья, просто эмоциональная дилетантка.

Она скрестила ноги, и презрительно посмотрела ему в лицо совершенно другим взглядом:

— Ага. Теперь, — она тщательно вытерла щеки, — ты расскажешь мне, над чьим трупом я рыдала, а затем, где ты был, что узнал, почему так выглядишь и как собираешься покинуть эти райские кущи. После, я поведаю о раззведданных, собранных мной. К сожалению, похоже, мне придется притворяться влюбленной в тебя. Такое прикрытие даст нам возможность проводить время вдвоем, избегая расспросов. У меня не останется проблем с перевоплощением в идеальную гражданку, а тебе дадут немного адаптироваться перед обрядом.

— Я давно мечтал пощупать тебя, детка, — Кэро развязно улыбнулся и получил в ответ такую же пошловатую ухмылку:

— Ага, сладенький. С наслаждением изорву твое сердце в клочья. А теперь, рассказывай.

Янат подтянула колени к груди и закрыла глаза. Ладони она зажала между ног, чтобы Кэро не видел мелкую, противную дрожь, сотрясающую руки. Ее ломало, как при лихорадке. Было невыносимо тошно, но кристально чистая, охватившая все ее существо боль чудесным образом очищала сознание, возвращая не только память, но и способность думать. Никакие доводы разума не могли больше загасить в ней жажду мести или приглушить это пронзительно острое страдание.

Зато она могла очень внимательно слушать.

27 глава

Грязно белое, какое-то беспросветное небо, нависало над головой и давило, прижимало к земле. А сверху из сизого, рыхлого моря туч расходились незримые волны тоскливой удрученности, будто бы во всем мире исчезли краски и остались только серая муть, да промозглая сырость. Пестрота ранней осени давно растаяла, ее раздавили ледяные дожди, свистевший на одной ноте ветер и главное, пожалуй, острая нехватка солнца. В этом году зима пришла рано, сразу окатив холодом. Ему едва удавалось протопить хижину, и из-за дополнительно возникших забот пришлось сократить время ежедневной прогулки по деревне. Идиотской, традиционной, никому не нужной прогулки.

Он каждый день выходил на крыльцо, подслеповато щурился, козырьком приставляя ладонь ко лбу, и с надеждой всматривался в разлитое кем-то по небу молоко. Ждал, что будет еще хоть немного солнечного тепла, так ласково золотившего седеющую макушку и плечи. С жадностью подставлял лицо редким ускользающим лучам, и искал взглядом уже почти не греющее солнце. Монотонность будней, звук хлопающей ставни в соседнем доме, день и ночь противным скрипом сводившей его с ума. Одиночество и небо, ужасающее свинцовое небо…

Все, что он делал изо дня в день, из года в год, стало бессмысленным, бесполезным. Его жизнь рассыпалась трухой, как и соседние дома, душа вымерзала, покрывалось налетом серой пыли и холодной изморозью. Он смирился с мыслью о том, что продолжения не будет. Долгие годы надежды, угаснувшей, наконец. Простые радости отчаявшегося человека. Он не смог бы ответить на вопрос, что именно держало его на грешной земле. Какой-то из бессмысленных страхов, внушенных в глубоком детстве или банальный инстинкт самосохранения? Он постоянно искал дела, занимая руки и мозг, пытался выжить не только физически, но и рассудком. Только последние годы начал сдавать. Ах, эта невыносимая тяжесть снов, которые вернулись, шурша, словно опавшие листья или лапки бегающих по чердаку крыс. Неразборчивые голоса, нашептывающие о чем-то знакомом. Чем дольше слушаешь, тем лучше различаешь: слова, фразы, пока, наконец, призраки не завладеют тобой полностью, а потом уничтожат, подобно зимним бурям, сметая в пропасть.

Мир людей исчезал, растворялся в лесах, болотах, степях и вот сейчас, отражаясь в его глазах, заканчивал существование. Он считал себя последним. Подтверждением тому были долгие странствия; разрушенные города, которые он повидал, вымирающие поселки, странные места, ужасающие чудовища и ядовитые пустыни. В деревне, когда он впервые пришел сюда, еще жили люди. Постепенно все они умерли от болезней или старости. Похоронив последнюю старуху, он мог бы уйти на поиски другого поселка, но не верил больше, что мир можно спасти. Не верил, что реки когда-нибудь очистятся, деревья начнут приносить плоды, которые можно будет съесть без опаски. Нет женщин, мужчин, детей, мало животных, нет травы, густой и зеленой, синего неба и солнца. Есть лишь чахнущие кустарники, скрюченные деревья, мутная вода из колодца, пыль и одиночество усталое, безраздельное. Наверное, он просто начал преувеличивать, сквозь призрачную лупу пропуская каждое движение, каждый миг своей длинной жизни. Он не превратился в сумасшедшего, но был опустошен и просто сдался. А когда ему вновь начали сниться сны, испугался. Это было единственным, чего он боялся больше одиночества. Голоса. Кошмары. Зов никуда.

И он каждое утро стоял на крыльце, облизывая потрескавшиеся губы, щурился на восход, с почти детским нетерпеньем ожидал появления солнца. Просто не знал, зачем еще куда-то идти, не чувствовал в себе сил. Не хотел снова блуждать в неизвестности. Весь мир представлялся ему огромной пустой деревней с хлопающими ставнями и промерзлыми, рассыхающимися доминами.