Философия. Книга третья. Метафизика - Ясперс Карл Теодор - Страница 5

Это удвоение мира оказывается обманчивым. В иной мир мы переносим только те вещи и события, которые есть и в этом мире, фантастически увеличенные, уменьшенные и в различных сочетаниях. Образы и истории из иного мира, рождаемые воображением рассказчика или конструирующего рассудка, становятся объектами боязни или утешения оттого, что мы трактуем их как иную эмпирическую действительность. Потусторонний мир как всего лишь иная действительность должен пасть как иллюзия.

Но как же можно тогда приступить к действительности трансценденции? Индивиду невозможно своими силами, по самовольному почину, словно бы выведать, что такое эта действительность. Неисследимая традиция говорит ему на языке метафизической предметности о том, что он, обязанный этой традиции, может пережить опытом как действительность в своем собственном настоящем.

3. Метафизика между знанием о своей традиции и экзистенциальным присутствием трансценденции

— Язык, наследуемый нами в мифологии, метафизике и богословии, может быть внешним образом известен нам в историческом ориентировании в мире как многообразие метафизической предметности. Но это знание о метафизике, как эмпирической действительности человеческого существования, само не есть метафизика. Это знание можно иметь, даже держась того мнения, что это — история человеческих заблуждений.

Поскольку же, напротив, действительность трансценденции может быть истинно присуща лишь в совершенно историчной конкретности ситуации, метафизика есть относящееся к этой не подлежащей сомнениям действительности мышление, живо представляющее ее в среде услышанного всеобщего (ist Metaphysik das auf diese unbezweifelbare Wirklichkeit bezogene Denken, das sie vergegenwärtigt in einem Medium des gehörten Allgemeinen).

Философская метафизика стоит поэтому между унаследованной в традиции метафизикой, как возможностью понимать и усваивать себе ее язык, и экзистенциально действительным присутствием трансценденции, в которую она верит в сфере возможных мыслей.

Наследуемая' метафизика составляет предпосылку не только для внешнего мироориентирующего знания, но и для внутреннего усвоения, которое дает услышать содержание языка как удивление действительностью трансценденции. В конце концов, даже знание об эмпирической действительности метафизики в истории имеет смысл, собственно говоря, только из истока некоторой, понимающей себя в основе традиции, присущей в настоящем метафизики самого ищущего. Без этого истока история метафизики превратилась бы в собрание курьезов; как таковое она могла бы удовлетворить лишь такое сознание, которое мнит, будто освободилось от этих помех на пути рационализации существования. Наследуемая в традиции метафизика становится возможностью для метафизики нашего времени.

Действительность трансценденции никоим образом не входит в метафизическую мысль. Мысль, изначально дающая язык экзистенциальному потрясению трансценденцией, высказывает, правда, с историчной конкретностью; она показывает в силу истины и, если возвещает ее, не допускает возможности, чтобы дело могло обстоять иначе. Но будучи, как мысль, отвлечена от истока своей действительности, она тут же становится возможностью для экзистенции. Метафизика, как философское мышление в отношении к трансценденции, имеет все свое содержание в истоках, и всю полноту своей серьезности — в том, что делает возможным опыт истоков. Метафизика, как наследуемая в традиции возможность, не есть, скажем, абсурдный обратный перевод действительности трансценденции в логическую и психологическую возможность, но есть возможность для экзистенции, которая благодаря ей может просветлять себя в соприкосновении с абсолютной действительностью.

Усвоение переданного в традиции, как создание возможности для нашей собственной экзистенциальной близости к трансценденции, находит себя в этом промежуточном царстве философской метафизики, в котором живое представление истины еще не есть действительность ее присутствия. А потому это философствование (в отличие от сугубо внешнего исторического знания учений) противостоит метафизике прошлого в коммуникации с ее истоком в чужой экзистенции и уважает ее действительность на удалении от нее. Оно относится к себе самому как готовность, которая еще должна доказать, экзистируя, становится ли для нее достоверной в актуальном представлении не одна только возможность, но действительность трансценденции.

Таким образом, между абсолютно присущей действительностью трансценденции и эмпирической действительностью исторически наличной метафизики, действительность философствования в метафизике есть такое мышление, которое не возвещает, и не предстоит действительности трансценденции, и не изучает, во что верят другие, — которое, скорее, показывает возможность для всякого существования сделаться шифром в среде всеобщего возможной экзистенции.

Трудность заключается в том, что метафизика, хотя ее исток имеет перед собою абсолютную действительность трансценденции, мыслимую так, что она не может быть адекватным образом сообщимой в слове, не умеет быть без некоторого всеобщего, но как одно лишь всеобщее становится пустой.

4. Материализация и отрицание трансценденции

— Поскольку действительность трансценденции имманентно является только в предметности, как в ее языке, а не существует как сам эмпирический предмет, оказывается возможно или, смешивая роды действительности, материализовать трансценденцию, или же, абсолютизируя эмпирическую действительность, отрицать трансценденцию.

Материализация представляет обманчивое присутствие трансценденции в форме осязаемой партикулярной действительности; вместо того чтобы усматривать трансценденцию в эмпирической действительности, ее видят как эмпирическую действительность. Суеверие, утрачивая трансценденцию, обладает своим абсолютом как неким материализованным и все же, — в том, как его понимают, — недействительным существованием в мире. Деятельность суеверия в этом обманчивом сверхчувственном есть магия. Оно крепко держится за конечное, обращается с ним как с трансценденцией, и все же не может удержать его в своих руках даже и как конечное.

Позитивизм, напротив, признает только эмпирическую действительность. Он отвергает метафизику, как фантастику, даже если он отнюдь не может совладать с действительностью этой фантастики в человеке или уничтожить ее. Он исследует историческую действительность метафизики в существовании человека, метафизическая потребность которого, как природный его задаток, создала себе содержательные образы и воздействовала посредством их на человеческое существование. Иллюзорна ли вера в эти содержания, или нет, — в любом случает можно установить, во что люди верили и какие фактические последствия имела эта вера; позитивист инвентаризует и упорядочивает факты. Затем дается описание фактического обращения людей с метафизическими содержаниями в формах культа, ритуалах, праздниках и в оставшихся уже в прошедшем размышлениях. В заключение мысль постигает следствия этих форм обихода для практического образа жизни, в рациональном и иррациональном отношении людей к эмпирическому миру.

Суеверие материализует, неверие как позитивизм разлагает на иллюзии. Оба они видят метафизическую предметность как мутную, непрозрачную. Они не слышат языка трансценденции: суеверие превращает ее в мировое существование, которое оно трактует как эмпирическую действительность, неверие же превращает ее в мнимо познанные им призраки (Phantasmen), ничтожные в сравнении с действительностью ориентирования в мире.

Материализация и наличная потусторонность — это иллюзии жизненной нужды, которая хотела бы без прорыва к свободе экзистенции, при помощи некоторого знания миновать заботу и опасность, как и сознание абсолютного уничтожения.

Позитивизм вовсе неспособен подлинно вопрошать о трансценденции, поскольку он не покидает точки зрения сознания вообще. На этой точке зрения язык трансценденции не может быть распознан сознанием даже только как существование некоторого языка. Чистая имманентность без трансценденции остается всего лишь глухим существованием (Reine Immanenz ohne Transzendenz bleibt nichts als das taube Dasein).