Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. - Каменецкий Евгений - Страница 22

«Галерея портретов» — легко сказать! Когда же это мы успеем создать ее? Не ровен час, опять к нам каратели пожалуют или мы в новый рейд подадимся — и в том и в другом случае будет не до художеств. Фантазирует Сергей Трофимович… А вот его выбор «портретируемого» бесспорен: кого же первым рисовать, как не этого храбрейшего разведчика-боевика!

Что касается конспирации завтрашнего занятия, то она понятна: «Грачев» придет в своем обычном комбинезоне, наглухо застегнутом под горло, а здесь сбросит его и будет позировать нам в мундире фашистского обер-лейтенанта Пауля Зиберта. Но раз он в лагере никогда не показывается в этой форме, то и завтра никто, кроме нас с Пономаренко, не должен видеть его в обличии врага.

…Психология, характер, — как же их отразить в портрете, если ни того, ни другого толком не представляешь себе? Помнится, в Архитектурном институте на занятиях по рисунку профессор Курилко разъяснял нам: чтобы передать в портрете характер человека, надо знать не только его настоящее, но и прошлое. Настоящее Николая Васильевича, положим, известно. Но что я знаю о его прошлом? У меня одни догадки. Думаю, например, что он настолько же Грачев, насколько и Зиберт. Таких людей да на такие задания под собственной фамилией не посылают.

Кто-то из наших десантников-москвичей хвастался, будто знал Грачева еще до войны и что Грачев, хоть и не немец, но и не русский — то ли финн, то ли скандинав. Это, по-моему, просто болтовня. Говорок у Грачева уральский, окающий, и храбрость истинно русская: отчаянная и одновременно осмотрительная — «семь раз отмерь, один — отрежь».

Взять хотя бы его недавний подвиг — ликвидацию в Ровно фашистского верховного судьи группы «Остланд» генерала Функа. О подробностях этой поразительной по своей смелости операции мне посчастливилось слышать из уст главного ее исполнителя — Грачева.

— Расправа с фаворитом Гитлера, обер-фюрером СС Альфредом Функом, — рассказывал Николай Васильевич нам, посвященным в его дела, — готовилась долго и тщательно. Коля Струтинский несколько раз выезжал на «позаимствованном» у немцев «адлере» к зданию суда, что на углу Парадной площади и Школьной улицы, высматривал поудобнее место для краткой стоянки и мгновенного старта автомашины. Ян Каминский изучал подходы к расположенной напротив суда парикмахерской, в которой Функ брился по утрам. Янек крепко подружился с личным парикмахером генерала, бывшим польским офицером Анчаком и посвятил его в замысел Грачева. Сам же Грачев, следуя пословице — «прежде чем войти, подумай, как выйти», попытался проникнуть в здание суда, чтобы загодя изучить его внутреннюю планировку.

По вечерам участники операции разрабатывали варианты плана действий, чертили схемы, спорили. Темпераментный Янек торопил события и предлагал пристрелить гитлеровского палача польского и украинского народа в парикмахерской. Это был самый простой из возможных вариантов. Шофер-лихач Струтинский советовал повторить летнее удачное нападение на генерала Гелля и кокнуть Функа с ходу, на улице, когда тот будет переходить из парикмахерской в суд.

Но от обоих этих вариантов Грачев отказался. План Янека таил в себе опасность для жизни парикмахера Анчака, его жены и малюток-близнецов. «Сами понимаете, — говорил Грачев, — на эти жертвы мы пойти не могли». Вариант Струтинского был заманчив, но такого людоеда как Функ хотелось казнить в самой его кровавой лаборатории. В этом был свой, так сказать, символический смысл. На том и порешили.

Дня за два до операции Грачеву наконец удалось с помощью жетона СС войти в здание суда и побродить по всем трем этажам этого поистине мертвого дома. Он отметил в памяти все входы, выходы, лестницы и коридоры.

Утром 16 ноября, в половине девятого, неприметный «адлер» остановился в ближайшем к зданию суда переулке. Струтинский остался за рулем, Янек занял наблюдательный пост у парикмахерской, а Грачев в форме гитлеровского офицера стал прохаживаться мимо парадного подъезда суда.

— Скажите, Николай Васильевич, а что вы чувствовали, что думали в эти минуты? — спросил, поеживаясь, наш врач Цессарский, которого особенно занимали вопросы психологии подвига.

Грачев собрал лоб в горизонтальные морщинки и отвечал:

— Чувствовал я почти то же, что и толстовский Пьер Безухов, когда тот с пистолетом под полой кафтана бродил по улицам горящей Москвы с намерением убить Наполеона: потребность личной мести при сознании общего несчастья. Вспомните это место из «Войны и мира»: «Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть!» Пьеру акт возмездия представлялся неотделимым от акта самопожертвования: дескать, ну что ж, берите, казните меня. Отсюда слабость в решительную минуту…

— А дальше? Дальше-то что было, Николай Васильевич, там, в суде?

И Грачев рассказал, как парикмахер, заканчивая бритье генерала, поднял угол занавески на окне, Каминский на улице снял фуражку, давая понять этим сигналом Грачеву, что Функ вот-вот выйдет. Грачев, не спеша, с достоинством офицера, открыл тяжелую дверь парадного входа судебной палаты и, уже не соблюдая маскировки, взбежал по пустынной лестнице на второй этаж. Тут он, опять чинно, прошел в приемную «верховного судьи Украины», осведомился у секретарши, у себя ли «герр генерал». Это на тот случай, чтобы не обознаться, как раньше получилось у Грачева, когда он вместо генерала Даргеля пристрелил генерала Гелля. Хотя последний и стоил первого, но своей ошибкой Николай Васильевич поставил командование отряда в неудобное положение перед вышестоящими инстанциями. Москва тогда пожурила Медведева за неточность информации.

…Одновременно с отрицательным ответом секретарши Грачев услышал, как ухнула тяжелая дверь внизу. Он выскользнул из приемной и ринулся вниз по лестнице. На последней площадке он чуть не налетел на генерала, поднимавшегося медленно, с одышкой. Грачев подобострастно отпрянул в сторону, — проходите, мол, — и в то же мгновение выхватил заранее взведенный «вальтер» и дважды нажал на спуск. Перепрыгнув через рухнувшую тушу палача, он в три прыжка миновал нижний марш лестницы, притормозил у дверей и спокойно вышел.

У подъезда стоял «черный ворон», из которого эсэсовцы выволакивали подсудимых — беспогонных и помятых разжалованных «изменников Фатерланда». Позади разгружалась машина охраны. На пути Грачева стояли три или четыре офицера и в недоумении взирали на окна второго этажа. Они спрашивали Грачева, слышал ли он выстрелы там, наверху. Грачев вместе с ними задрал голову, пожал плечами, взглянул на часы и деловито зашагал вдоль фасада.

Ноги его рвались в бег, но он сдерживал себя. Вот и угол дома. Не оглядываясь, он завернул на безлюдную Школьную и бросился бежать.

…Когда Грачев и Струтинский на бешеной скорости мчались через контрольно-пропускной пункт на выезде из Ровно, часовые едва успели вскинуть приветственно руки, так как в подобных лимузинах и с такой скоростью носилось только крупное фашистское начальство.

— А через какой-нибудь час, — весело завершил рассказ Грачев, — мы были уже на нашем Клеваньском маяке, с которого нас, как высоких гостей, экскорт разведчиков препроводил в наш «лесной санаторий».

— Ваше счастье, Николай Васильевич, что вы опоздали в наш «санаторий» к празднику, — съехидничал я. — Восьмого ноября тут у нас было еще то веселье!

— Слышал, слышал, как же! — подхватил Грачев. — И даже видел в городе остатки разбитого вами карательного полка эсэсовцев. А раненый их командир — генерал фон Пиппер, именовавший себя «майстер тодт» (мастером смерти), говорят, сам сыграл в ящик. Все ровенское подполье в неописуемом восторге от этой победы медведевцев. В городе только и разговору об этом.

Грачев долго еще расточал похвалы всему отряду и каждому из нас. Но мы-то знали, что наши нелегкие лесные дела не идут ни в какое сравнение с его фантастическими подвигами в городе. Какая смелость замыслов, какая непреклонная воля в их исполнении, истинно актерские способности к перевоплощению, мгновенная реакция, сметка, риск! Какое самообладание! — Диву даешься.