Наш общий друг. Том 2 - Диккенс Чарльз - Страница 34

• Предыдущая
• 34/109
• Следующая

Лайтвуд в изумлении перестал курить сигару и взглянул на своего друга, словно подозревая, что в его словах таится либо шутка, либо иное, скрытое значение.

— Честное слово, я не шучу, — сказал Рэйберн, отвечая на его взгляд беззаботной улыбкой, — я не удивляюсь твоим предположениям, но нет же, честное слово, нет. Я говорю именно то, что хочу сказать. Всякий раз, как я выхожу, после того как стемнеет, я оказываюсь в смешном положении человека, которого выслеживают издали два шпиона, но чаще — один.

— Ты не ошибаешься, Юджин?

— Ошибаюсь? Милый мой, это всегда одни и те же люди.

— Но на тебя еще никто не подал в суд. Евреи только грозятся. Они пока что ровно ничего не сделали. Кроме того, они знают, где тебя искать, и я твой представитель. Зачем же им трудиться?

— Вижу, ты рассуждаешь как юрист, — заметил Юджин. — Рука красильщика приобретает цвет той краски, в которую он красит или красил бы, если б ему дали заказ. Уважаемый адвокат, — не в том дело. Учитель вышел на улицу.

— Учитель?

— Да! Иногда учитель выходит вместе с учеником. Ну, без меня ты совсем заржавел! Все-таки не понимаешь? Те самые, что заходили сюда как-то вечером. Они и есть те шпионы, которые оказывают мне честь, сопровождая меня под покровом ночи.

— И давно это началось? — спросил Лайтвуд, с нахмуренным лицом встречая улыбку друга.

— Полагаю, что с тех пор, как уехала известная особа. Возможно, что оно началось несколько раньше, чем я это заметил: в общем, все-таки получается, что в то самое время.

— Как по-твоему, они, может быть, воображают, что это ты ее похитил?

— Милый Мортимер, ты же знаешь, что профессиональные занятия поглощают все мое внимание: мне, право, некогда было даже подумать об этом.

— А ты не спрашивал, что им надо? Не протестовал?

— Зачем же я буду спрашивать, чего им надо, если мне это совершенно не интересно? И зачем мне выражать протест, если я ничего не имею против?

— Ты в самом бесшабашном настроении. Но ты же сам назвал положение смехотворным, а люди в большинстве случаев протестуют против этого, даже если совершенно равнодушны ко всему остальному.

— Ты просто очарователен, Мортимер, со своей трактовкой моих слабостей. (Кстати, самое слово «трактовка» всегда пленяло меня. Трактовка роли горничной такой-то актрисой, трактовка джиги танцовщиком, трактовка романса певцом, трактовка моря художником-маринистом, трактовка музыкальной фразы барабанщиком — все это звучит неувядаемо и прелестно.) Я говорил о том, как ты понимаешь мои слабости. Сознаюсь, мне неприятно попадать в смешное положение, и потому я предоставляю это шпионам.

— Мне бы хотелось, Юджин, чтоб ты говорил более трезво и понятно, хотя бы из уважения к тому, что я встревожен гораздо больше твоего.

— Скажу тебе трезво и понятно, Мортимер, — я хочу раздразнить учителя до бешенства. Я ставлю учителя в такое смешное положение, давая ему понять, насколько он смешон, что, когда мы встречаемся, видно, как он весь кипит и выходит из себя. Это приятное занятие стало утешением моей жизни, с тех пор как меня обманули известным тебе образом, о чем нет надобности вспоминать. Мне это доставляет невыразимую радость. Я делаю так: выхожу, после того как стемнеет, прогуливаюсь не спеша, разглядываю витрины и смотрю, нет ли где учителя. Рано или поздно, я замечаю учителя на посту; иногда в сопровождении подающего надежды ученика, чаще без него. Уверившись в том, что он на страже и шпионит за мной, я его вожу по всему Лондону. Один вечер я иду на восток, другой — на север; в несколько вечеров я обхожу все румбы компаса. Иногда я иду пешком, иной раз еду в кэбе, опустошая карманы учителя, которому тоже приходится ехать за мной в кэбе. В течение дня я изучаю и обхожу самые заброшенные тупики. По вечерам, облеченный в тайну на манер венецианской маски, я отыскиваю эти тупики, проскальзываю в них темными дворами, соблазняя учителя следовать за мной, потом внезапно поворачиваю и ловлю его на месте, прежде чем он успеет отступить. Мы сталкиваемся лицом к лицу, я прохожу мимо, будто бы не подозревая о его существовании, а он терпит адские муки. Точно таким же образом я прохожу быстрым шагом по короткой улице, быстро сворачиваю за угол и, скрывшись из виду, так же быстро поворачиваю обратно. Я ловлю его на посту, опять-таки прохожу мимо, якобы не подозревая о его существовании, и снова он терпит адские муки. Вечер за вечером его разочарование становится все острей, однако надежда снова оживает в учительской груди, и назавтра он снова следит за мной. Вот так-то я наслаждаюсь всеми удовольствиями охоты, извлекая большую пользу из здорового моциона. А когда я не наслаждаюсь охотой, то, насколько мне известно, он сторожит ворота Тэмпла всю ночь напролет.

— Очень странная история, — заметил Лайтвуд, выслушав ее серьезно и внимательно. — Мне она не нравится.

— Ты не в духе, мой милый, — возразил Юджин, — слишком уж ты засиделся. Пойдем насладимся всеми удовольствиями охоты.

— Ты хочешь сказать, что он и сейчас на страже?

— Нимало в этом не сомневаюсь.

— Ты видел его сегодня вечером?

— Я забыл взглянуть на него, когда в последний раз выходил из дому, — отвечал Юджин с невозмутимым спокойствием, — но полагаю, что он был на месте. Идем! Будь же британским спортсменом, насладись удовольствием охоты. Тебе это будет полезно.

Лайтвуд колебался; потом, поддавшись любопытству, встал с кресла.

— Браво! — крикнул Юджин, тоже вставая. — Или, ежели «Ату его!» более уместно, считай, что я крикнул: «Ату его!». Береги свои ноги, Мортимер, твоим сапогам нынче достанется. Если ты готов, я тоже готов, — надо ли говорить: «Пора вперед, рога трубят» и так далее?

— Неужели ничто не заставит тебя быть серьезным? — сказал Мортимер, улыбаясь вопреки своей озабоченности.

— Я всегда серьезен, но как раз в эту минуту я немножко взволнован тем, что южный ветер и облачное небо обещают нам славную охоту. Готов? Так. Мы гасим лампу, запираем дверь и выезжаем в поле.

Когда оба друга вышли из ворот Тэмпла на улицу, Юджин тоном любезного хозяина осведомился у Мортимера, по какому направлению ему хотелось бы начать гон?

— В районе Бетнел-Грина местность пересеченная и довольно затруднительная для бега, — сказал Юджин, — к тому же мы давно там не бывали. Что ты скажешь насчет Бетнел-Грина?

Мортимер согласился на Бетнел-Грин, и они повернули к востоку.

— Теперь, как только мы дойдем до кладбища при соборе святого Павла, — продолжал Юджин, — мы схитрим и замедлим шаг, и я покажу тебе учителя.

Однако оба они увидели его, еще не доходя до кладбища; он крался за ними один, в тени домов по другой стороне улицы.

— Теперь приготовься, — сказал Юджин, — я сейчас разовью скорость. Не приходило ли тебе в голову, что, если это продлится, дети Веселой Англии много потеряют в смысле образования? Учитель не может смотреть и за мной и за мальчиками вместе. Ну как, приготовился? Я пошел!

С какой скоростью он шел, для того чтобы загонять учителя, а потом как он топтался и мешкал, для того чтобы на иной лад испытать его терпение, какие странные пути он избирал ни для чего другого, как только для того, чтобы провести и наказать учителя; и как он изматывал его всеми уловками, какие только мог изобрести его изворотливый ум, — все это Лайтвуд отмечал, изумляясь тому, что этот беззаботный человек может быть таким предусмотрительным и что такой лентяй может так стараться. Наконец, когда третий час охоты был уже на исходе и Юджин опять загнал несчастного учителя обратно в Сити, он провел Мортимера по каким-то темным проходам на маленький квадратный дворик, быстро вывел его назад, и они почти наткнулись на Брэдли Хэдстона.

— Ты же видишь, я тебе говорил, Мортимер, — заметил Юджин вслух, с величайшим хладнокровием, словно их никто не мог услышать, — ты сам видишь, я же тебе говорил — терпит адские муки.

Для данного случая это было не слишком сильно сказано. Он был похож не на охотника, а на загнанного зверя; замученный, растерянный, с выражением обманутой надежды и всепожирающей ненависти на лице, с белыми губами, дикими глазами, встрепанный, истерзанный ревностью и злобой, мучимый сознанием, что все это в нем заметно и что они этому рады, он прошел мимо них в темноте, словно бледный призрак головы, повисшей в воздухе: лицо было настолько выразительно, что вся остальная фигура делалась совершенно незаметной.

• Предыдущая
• 34/109
• Следующая