Принцесса для императора (СИ) - Замосковная Анна - Страница 8

ГЛАВА 7. Самая разыскиваемая девушка империи Пробираясь переулками к дому Октазии, я замечаю в тени садовых деревьев мужчину. Сутулая фигура подозрительно напоминает Вездерука. Мне не хватает смелости пробраться внутрь за своими жалкими пожитками. Стараясь не шуметь, отступаю. Думаю, думаю, думаю, но ничего толкового в голову не приходит: все мои хорошие и не очень знакомые либо в отъезде, либо во дворце. Не у кого занять денег или еды в дорогу, не у кого обменять роскошную штору и скатерть на целую одежду. Много ли я пройду в таком виде, без еды? Хочется верить, что много, но не верю. К тому же всех моих знакомых проверят, подставлять их не хочется. Давать намёки на то, что я ухожу из города, тоже. Судорожно всхлипнув, решаю уходить так. Направляюсь в сторону ворот. Заслышав судорожный топот копыт, прячусь в подворотню: мимо проносится всадник в красном шарфе — голос Императора, посланник. Куда? Ведь дом Октазии в другой стороне… Неужели хочет закрыть ворота? Через полчаса, когда рабочий Викар начинает просыпаться, подхожу достаточно близко к воротам, чтобы увидеть — они заперты. Стражники караулят огромные створки, зыркают по сторонам. В груди ломит от страха и отчаяния, хватаюсь за волосы: меня ищут? Неужели так быстро проверили дворец и дом Октазии? В переулке я одна, но тут надолго не спрячешься. Куда мне деться? «В старый город», — проносится сумрачная мысль. Вздрагиваю. О старом городе ходили разные слухи. И Императора я встретила именно там. Но, пожалуй, дом где-нибудь на границе с новым городом вполне может оказаться хорошим убежищем. К тому же старый город близко подходит к воде, может, найду способ выскользнуть наружу? Стараясь верить в это, я с величайшей осторожностью переулками, прячась от частых патрулей, пробираюсь в старый Викар.

Рядом со старыми кварталами даже воздух другой, более солёный, свежий. А дома днём кажутся убогими и совсем нестрашными. Пока по разделяющей старый и новый город улице топают стражники, смотрю на потрёпанные строения. Интересно, почему Император (живой? мёртвый?) запретил селиться в прежней столице? Он ведь даже не перенёс город, а подвинул. Какая безумная идея заставила его в мирное время разбить баллистами свой порт и из новых, привезённых с южных скал, камней собрать новый чуть левее? Какой смысл был заставлять переносить дома? От старых слуг в доме Октазии слышала, будто этим Император желал изгнать из своей столицы нищих, но беднякам построили хлипкие лачуги, смотревшиеся не хуже тех, что я вижу сейчас. Мотивы градостроительных заскоков Императора должны интересовать меня меньше всего, но почему-то не могу перестать задаваться этим вопросом. В каком-то из домов разражается истошным воплем ребёнок. Брехает пёс. Патруль, наконец, сворачивает за угол. Выжидаю пару минут. Посмотрев по сторонам, перебегаю улицу. Снова оглядываюсь — и мчусь по кривым улочкам вглубь полуразрушенных кварталов. Здесь совершенно другие ощущения. Окрылённая, я бегу дальше. Странно, но звука шагов не слышу, только пение птиц. В свете дня бросается в глаза ещё одна странность: за восемнадцать лет сквозь камни мостовых трава не проросла. На некоторых крышах проросли деревья, но полотна улиц выглядят так, словно их покинули совсем недавно. Застываю: а что, если в старом Викаре обитают духи? Вдруг они бродят тут по ночам?.. И что тут делал Император? Сговаривался с ними? Ноги слабеют. Я опускаюсь на ближайшее, покосившееся, крыльцо, обхватываю колени руками. Император… Зажмуриваюсь — и вижу его яркие, изумительные глаза. Весёлые глаза. По ним ни за что не скажешь, что их хозяин — великий завоеватель. Вспоминаю руки, прикосновения, сжигающие меня дотла. Никогда такого не чувствовала. Даже сейчас, стоит вспомнить его поцелуй, его почти небрежные ласки — и под кожей разливается тепло. Зачем я его так сильно приложила, идиотка этакая? Прячу пылающее лицо в ладони. Как наяву вижу возвышающегося надо мной Императора. Слышу чарующий голос, как он журит меня. Наконец задумываюсь о его признании, как он в личинах других людей спасал меня от Вездерука. Воспоминание о попытке меня подкупить разжигает в груди и щеках настоящий пожар, помогает задавить сожаление об ударе по его голове. Император никогда не поймёт, как унизительно, когда тебя покупают, точно скотину. Подкрадываются слёзы. Нащупываю скрытый под тканью кожаный ошейник, тяну — до боли в шее. Он трёт кожу, душит меня. Он заклёпан, так просто его не содрать. Ослеплённая слезами и паникой, я ищу, чем бы его перерезать: шарю возле крыльца, врываюсь в дом. Ошейник продолжает душить… неужели Октазия и впрямь использовала зачарованные ошейники? Дышать нечем, кожаный жгут тянет меня прочь, но я вползаю глубже в дом, в маленькую комнатку с очагом. Прислоняюсь к стене и, просунув ладонь под ошейник, стараюсь ослабить давление. Краем глаза замечаю движение тёмного, поворачиваюсь: угол как угол, но из-под истлевшей кадушки выглядывает что-то узкое, рыжеватое. Дыхание перехватывает от надежды, подползаю к кадке и хватаю предмет: старый нож, без ручки, только лезвие и хвостовик. Подсовываю его под ошейник. Если чары сильны, кожу не перережет даже самый острый металл, но надеюсь, что Октазия сэкономила. Лезвие скоблит кожу ошейника с мерзким звуком, пробую пальцем — надрез есть. Надежда есть. Продолжаю лихорадочно пилить. Дёргать. Ругать ошейник последними словами. Благодарить судьбу за нож и проклинать за его тупость. Хвостовик режет ладонь, но я пилю до размыкания ошейника. Свобода. Пусть призрачная, относительная, но свобода. Мне легче дышать. Отяжелевшей, дрожащей рукой бросаю ошейник в окно. Смотрю на измазанную ржавчиной ладонь: из оставленных хвостовиком порезов выступает кровь. Приникаю к ранкам, высасываю из них грязь. Металлический вкус усиливает ощущение опасности. Кровь напоминает о том, что нельзя останавливаться. Заставляю себя встать, распутываю ослабший шнур, скидываю штору, подушку, скатерть. В свете дня ткань кажется ещё более дорогой. Изодранное, влажное платье висит на мне лохмотьями. Для того, чтобы его можно было запахнуть, оно недостаточно свободно, так что единственный способ его починить — зашить, но у меня нет иголки и ниток. Ничего нет. А надо скорее выбираться из города, чтобы успеть предупредить семью. Бедняжка Фрида — её супружеская жизнь только началась, а тут я… всё испортила. Ну чем я думала, чем? Ударяю кулаком о пол. Слёзы срываются с ресниц. Почему не подумала о последствиях? Как разрешила страху взять верх? Разве жизнь моих родных не стоит больше, чем то, чего хотел от меня Император? Почему не подумала о родных, когда хватала проклятую вазу? Я должна вернуться и молить пощадить родных. Но… если Император умер? Тогда мою семью точно убьют. А если он жив, то моя мольба может остаться без ответа. Пытаюсь вспомнить законы, слухи, всё, что касается наказаний. Всё об Императоре. Кочевники пустыни славятся жестокостью сердец и законов, и, говорят, во время завоевания Император вешал вдоль дорог тех, кто отказывался сдавать ему города. С мятежниками после провозглашения Империи он поступал так же. А королевскую семью вырезал, как говорят, лично, даже новорождённую принцессу не пожалел. А ещё говорят, он до сих пор хранит их высушенные головы… Трогаю шею, горящие ссадины — кто знает, не пополнит ли моя голова коллекцию Императора. Пытаюсь вспомнить о нём что-нибудь ещё, чтобы понять, каковы мои шансы вымолить прощение, если он жив — а вспоминать-то и нечего. Кочевник, прибравший к рукам сначала несколько племён, потом мелкое королевство на границе с пустыней, затем пару княжеств и, наконец, наше богатое королевство, ставшее сердцем его Империи между песком и морем. Женился он на дочери полководца, сдавшего Викар. Его жена умерла родами (или сам Император её убил, или её отравила его любовница, или мятежники постарались — мнения расходятся). Император любит женщин, охоту, бои и, как говорят, ни разу не осмелился выйти в море, потому что не умеет плавать. И ещё он единственный из известных правителей не обладает магическим даром, вместо него ворожат три мага. И я не имею ни малейшего представления о том, как Император отнесётся к моей дерзости. Убьёт? Прикажет высечь? Теперь я запоздало понимаю, как глупо поступила, сбежав из дворца: я должна была помочь Императору и вымаливать прощение. Если он, конечно, не умер… Грудь затопляет холодный ужас. Представлять зелёные глаза Императора потускневшими и мёртвыми почти больно. Я не вправе отнимать жизнь, даже человека, прошедшего по нескольким королевствам огнём и мечом. Обессиленная, опускаюсь на колени, обхватываю себя руками. Я слишком слаба, чтобы выбраться из города и добраться до семьи. Не могу даже от ошейника уйти, а ведь он может привести ко мне магов из невольничьего дома или стражников. Чудо, что они до сих пор меня не выловили. Слабая и никчёмная. Ветер доносит едва различимый звук, он похож на плеск волн: — Мун, тебе надо уходить. Вскидываю голову к потрескавшемуся потолку: неужели сами боги потворствуют мне? Но почему? Или мне кажется от одиночества, от желания получить хоть какую-то помощь. — Мун… Мун… Мун… Приподнимаюсь. Колени дрожат. Если кто-то из богов на моей стороне, я обязана действовать. Ради семьи. Их надо предупредить, им надо спрятаться, пока ситуация не разрешится. Снова окидываю взглядом штору и скатерть, шнурок… нож. После судорожной возни мне удаётся прорезать в шторе отверстие для головы. Надеваю её поверх платья, по бокам накладываю края ткани друг на друга и подвязываю шнурок под грудью. В сложенную скатерть прячу нож. Теперь можно идти. Утихший было голос шепчет: — Мун… Выхожу из домика. — Мун… — шелестящий голос исходит из сердца старого Викара, тянет. Бреду по кривой улочке среди жёлтого света и синеватых теней, и с каждым шагом будто становлюсь сильнее, плечи расправляются. Я понимаю, что меня ищут, позади погоня, но тяжесть этого знания больше не прижимает меня к земле: если мне помогает кто-то из богов, я справлюсь, если за меня взялся кто-то из демонов — моя жизнь всё равно кончена. Постепенно улицы расширяются, а дома становятся выше, на многих резьба и облицовка из светлого привозного камня. В пустых окнах свистит ветер, и запах соли сильнее. В разросшихся садах жужжат пчёлы, напоминая о доме. Старый Викар даже сейчас прекрасен, нужно быть настоящим безумцем, чтобы бросить это обжитое место. — Поверни налево, — рокочет голос. Сворачиваю во двор, от ворот которого осталась одна скособоченная створка. — Войди в дом. Перешагиваю три ступени и захожу в просторный холл. — Направо, — голос звучит отовсюду. Исполняю его приказ, и плещущие звуки повелевают: — Сдвинь очаг. Поднатужившись, оцарапывая руки, толкаю каменную плиту, и через минуту она со скрипом отъезжает в сторону. В нише под очагом припрятана почти новая рубаха, шаровары, куртка и пояс, два изогнутых кинжала в добротных, но неброских ножнах, мешочек с серебром и медяками. Чей-то тайник. Возможно, разбойничий. — Переодевайся скорее. Я расскажу, как выбраться за пределы города, — бурлит и шипит неведомый доброжелатель. — Спасибо, спасибо, — бормочу, сменяя одежду, и слёзы катятся по щекам. — Кто бы ты ни был — я твоя должница до последнего вздоха. — Торопись, Мун, просто поторопись. Через минуту я уже бегу по некогда богатым улочкам к одной из полуразрушенных сторожевых башен.