Принцесса для императора (СИ) - Замосковная Анна - Страница 18

ГЛАВА 14. Принцесса и Император Набравшись смелости, начинаю рассказывать о посетивших меня в ванной мыслях. Мне немного страшно и неловко, и мужественность Императора не может не подавлять, но я стараюсь сохранить разум и, теребя подол, рассуждаю о том, как странно несправедлив мир. Молчание Императора — как разрешение продолжать. И я говорю, привожу примеры из жизни, всё более распаляясь. Император закрывает лицо рукой, но не просит замолчать. Он разочарован моими идеями? Я кажусь невыносимо глупой? Он молчит. Помедлив, продолжаю рассказывать, сколько пользы приносят совершенно неуважаемые, обыкновенные люди, которые своим трудом создают богатство страны и господ. Почему Император молчит? Почему не спорит, а только дышит с каким-то напряжением? Что думает о сказанном мной? Неужели его ни капельки не трогает рассказ об ужасной, тяжёлой работе простых людей, об их короткой жизни, о болезнях, невозможности получить помощь, о бесправии, всегда подчинённом положении и отсутствии выбора? — Вот, например, — дрожащим голосом продолжила я. — Когда нам понадобились деньги, мы были вынуждены брать в долг у хозяина земли под ужасные проценты. Нам бы не дали в другом месте, ведь тогда хозяева земли прогнали бы нас за это, и нам нечем было бы выплачивать. А потом — потом я стала жить у Октазии, и долг почти не уменьшался, ведь мне приходилось есть в её доме её дорогие продукты. У меня не было другой возможности: она всё равно вычитала бы деньги за питание, хотя если бы я питалась чем попроще, выплатить долг было бы легче. А это её право отправлять меня на любые работы. Мне повезло, что она слишком гордая, чтобы сдать кого-нибудь из своих рабов в бордель, но ведь есть и такие. Судорожно вздохнув, Император как-то надломлено спрашивает: — И что ты хочешь? — Он убирает руку от лица. Повернувшись, садится на край стола и пронзительно смотрит мне в глаза. Дыхание сразу перехватывает, сердце бьётся с безумной скоростью, я опускаю взгляд и быстрее тереблю подол. Чего я хочу? Не знаю. Не понимаю даже, зачем ему всё это рассказываю… Из сострадания к тем, кому не повезло оказаться богатыми? Вспоминаю девушек, которых встречала в домах Викара и вдруг вскидываю взгляд: — Отмените долговое рабство. Император приподнимает точёные брови, уголок его губ дёргается. С минуту мы молча смотрим друг на друга, и я начинаю тонуть в ясной зелени глаз. Уставившись на колени, тереблю подол: — Пожалуйста. — Нет, — спокойно произносит он. Это «нет» такое непоколебимое. Ну конечно, Император ни за что не поймёт, как унизительно, когда тебя покупают, точно скотину. Это выше него, ведь он великий воин, завоеватель, повелитель. А я в его глазах — глупая девчонка. Болезненно скривившись, шепчу: — Вам не понять, каково это — когда тебя превращают в собственность. Император хмыкает: — Ну почему же, понимаю: я был в полном, не долговом рабстве. Ошарашено поднимаю взгляд: Император смотрит на меня с грустной усмешкой. Он? Раб? Не может быть, он же такой сильный! Такой… Но зачем ему обманывать меня? Но раб… Шепчу: — И… как вы спаслись? — Однажды ночью, когда начиналась песчаная буря, убил хозяина, вытащил его из дома и позволил ветру спрятать следы преступления. Сам я переждал под крыльцом дома на окраине селения, и когда меня, как и хозяина, сочли жертвой непогоды, сбежал, срезал клеймо с плеча… — Клеймо? — накрываю рот ладонью, сердце стучит часто-часто. — Да, в пустыне рабов клеймят калёным железом. В следующий раз, когда меня захватили с караваном, шрам обнаружили и хотели поставить клеймо на лбу, как беглому рабу, но мне удалось извернуться и опрокинуть жаровню. Потом немного ловкости — и я сбежал. Калёное железо… Какая же это боль! Мурашки ползут по спине, мысли крутятся вокруг куска раскалённого железа, прижимающегося к коже. Меня начинает мутить от сострадания и ужаса, смотрю на Императора вытаращенными глазами, едва дышу, наворачиваются слёзы. Его тёплый смех разливается по воздуху: — Да-да, ваш Император — беглый раб. Немыслимо. Или… почему нет? У него была насыщенная жизнь в странах куда более жестоких, чем наша. И его такое положение вещей, похоже, забавляет, а у меня сердце ноет, хочется плакать. Какая же у меня спокойная и непримечательная жизнь… И сколько ещё ужасов пережил Император в своих странствиях? Вдруг он стал серьёзным, если не считать тёплую усмешку на тонких губах: — Так что мой ответ нет: я не отменю долговое рабство. Люди должны отдавать деньги, которые позаимствовали. Единственное послабление, на которое я согласен — регулярная проверка долговых займов, чтобы избежать мошеннического увеличения суммы долга. Это щедрое предложение, я начинаю улыбаться, как вдруг вспоминаю очень важный момент: — Проверяющие будут на стороне богатых. Все всегда на стороне богатых. Император хмурится, его глаза темнеют. Наверное, он вспоминает о дорогах. Щёлкает пальцами: — Значит, их должен курировать человек, который будет на стороне бедных. Для равновесия. — И где такого взять? Он смотрит на меня очень и очень внимательно, мои похолодевшие пальцы застывают на складке подола. — Что? — шепчу я. — Ты можешь стать высшей инстанцией в этом споре. Теряю дар речи, хватаю ртом воздух: — Я? — Ты будущая императрица. Королева традиционно занималась благотворительностью, почему бы тебе не заниматься защитой попавших в кабалу бедняков? Только для этого сначала нужно выучиться читать. Осознав сказанное, вскакиваю, желая немедленно приступить к занятиям. Император заразительно смеётся, зелёные глаза сверкают, в них будто искры мерцают. Улыбаюсь в ответ. А потом до меня доходит: он пошутил. Ну конечно пошутил! Улыбка гаснет, я опускаю голову: — Жестоко давать такие надежды. — Что? Нервно тереблю подол: — Вы же пошутили. Это было… Под шелест шёлкового одеяния он опускается передо мной на колено и тянется руками к моим рукам, но вдруг отдёргивает свои и сипло уверяет: — Я не шутил. Не шучу государственными делами. Он так близко, что чувствую исходящий от его волос запах корицы, хочется наклониться и вдохнуть этот волнующий аромат сильнее. Сердце бьётся, точно птица в силках, и меня охватывает жар странный, пугающий, но и невыразимо притягательный. Хочется, чтобы это мгновение, пока Император стоит передо мной на колене и опаляет своей силой, не заканчивался. Хочется вечно находиться рядом с ним. Ну что за глупая мысль! Откидываюсь на спинку стула и поднимаю взгляд к потолку. Даже на нём ажурные росписи. Шелестит одеяние Императора, он возвращается к столу, сцепляет руки. И кажется, места, где его взгляд касается кожи, начинают пылать. — П-простите, — накрыла дрожащие губы трясущимися пальцами. — Мун, ты хорошо себя чувствуешь? — Император подаётся вперёд. — Позвать лекаря? Мотаю головой: — Про-стите… — Не стоит извиняться, мы же… семья. Семья… Сердце щемит, задыхаюсь от странного чувства, от непонятной тесноты в груди. Может я в самом деле больна и нуждаюсь в помощи? Но прежде, чем успеваю осознать эту мысль, Император склоняется надо мной и берёт на непоколебимо сильные руки. Я прижата к нему, к его груди, к волосам с запахом корицы, и задыхаюсь, сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Что со мной? Мне страшно, но я лишь сильнее утыкаюсь лицом в грудь Императора, обхватываю его крепкую шею руками. Я знаю, он меня не уронит, но обнимаю крепче. Сквозь сумасшедший гул собственного сердца, кажется, улавливаю торопливый перестук сердца Императора. Голова кружится, всё кружится, вынуждая крепче держаться за него…

***

Кровь стучит в висках. Дыхание Мун на моей щеке, руки Мун, обвивающие мою шею — всё сводит с ума. Я должен ей помочь, а вместо этого мечусь по коридорам, точно слепой раненный зверь. Успокоиться, мне надо успокоиться, но прикосновения Мун выжигают разум. Я просто останавливаюсь посередине коридора. Мун прижимается ко мне крепко-крепко. Я крепко-крепко прижимаю её к себе, веки медленно опускаются. Я оказываюсь во тьме, расцвеченной близостью Мун в самые невероятные яркие краски. Каждый судорожный удар сердца отдаётся в висках, не хватает дыхания. Что со мной? Может, мы оба заразились какой-нибудь болезнью? Болотная лихорадка? Пятнистая смерть? Ломала? Какая страшная болезнь может давать такие одуряющие симптомы? — Мун, — шепчу в ужасе перед возможностью потерять её сейчас. — Мун, как ты себя чувствуешь? За время её молчания сердце успевает несколько раз почти разорваться, затем мелодичный голосок усмиряет мои страдания: — Голова кружится. И тут же меня снова захлёстывает страх за Мун. Рассеянно оглядываю коридор: до их с Сигвальдом комнат далеко, к тому же нехорошо, если Сигвальд заразится. Зато мои покои рядом. Решительно направляюсь туда. В висках выстукивает: «Не глупи, не глупи, не глупи, не глупи». Глупо нести Мун к себе: лишние разговоры. Лишние соблазны. Смогу ли я сдержаться? Конечно смогу, я же не мальчишка какой-нибудь. И полный решимости, киваю караульным, они открывают роскошные двери в мои золочёные апартаменты, я вношу тяжело дышащую Мун. Сердце трепещет, я трепещу, и желание, будто освободившись от оков посторонних взглядов и приличий, вспыхивает во мне. Я должен позвать лекарей, позаботиться о Мун, а я, укладывая её на кровать, думаю лишь о невыразимой соблазнительности её объятого шёлком тела, о вкусе её губ. Я стараюсь увидеть в испуганном взгляде её широко открытых глаз отблеск моего желания, а в приоткрытых губах — приглашение к поцелую. Я даже наклоняюсь… Сердце безумно стучит в груди. В висках. Везде. Глаза Мун так близко от моих, зрачки огромные, очерченные тонкими золотыми кольцами радужек. Дыхание перехватывает, я тону в этих глазах… падаю, точно в бездну. «Опасность!» Резко выпрямляюсь, увеличивая расстояние до соблазнительных губ, разрывая миг ослепительного очарования. Собственное сиплое дыхание наконец перебивает гул сердца. Пытаясь отдышаться, провожу кончиками пальцев по своему пылающему лбу. Что со мной? Мне страшно… — Позову лекаря. — Пячусь шаг за шагом: подальше от неё, от соблазна, от взрыва чувств. — Ты сможешь подождать? Мун слабо кивает. Быстро подойдя к закрытым дверям, распахиваю одну из створок. Понимаю, что мне, собственно, идти необязательно. И нести сюда Мун было необязательно, всё получилось как-то глупо. Приказываю караульному: — Эгиля сюда! Немедленно! Он мертвенно бледнеет и, поклонившись, бежит прочь. Я всё ещё тяжело дышу, я безумно зол на себя. — Не закрывай, — предупреждаю сквозь зубы второго караульного и, оставив дверь открытой, возвращаюсь к кровати. Щёки Мун пылают, я понимаю, что лучше держаться от неё подальше, но подхожу и касаюсь лба: горячий. Мун вздрагивает, дыхание у неё частое и поверхностное. Только бы не лихорадка. Только бы не лихорадка. Лихорадка — внутренности сжимаются, на невыносимое мгновение я падаю в прошлое, в дом, наполненный горьким запахом трав и болезней, в дом, где умирала моя четвёртая жена с моим дитя во чреве. Тошнота подступает к горлу, я сглатываю, резко произношу: — Это не лихорадка! Мун вздрагивает, её глаза блестят, но они не похожи на глаза умирающей от лихорадки. Во мне говорит страх перед прошлым. Мун смотрит на меня с ужасом. — Прости, — выдавливаю улыбку и присаживаюсь рядом. — Прости, что напугал. Накрываю её ладонь своей рукой. Ладонь тёплая, не горячая. Обхватываю её пальцами (дыхание Мун учащается) — сухая, а у больных лихорадкой ладони влажные. И цвет кожи Мун там, где не разлит яркий-яркий румянец, вполне здоровый, никакой желтоватой бледности. В коридоре раздаются торопливые шаги. «Как рано», — ругая себя за эти мысли, я поднимаюсь и отхожу на несколько шагов. Эгиль влетает в спальню, поправляя съехавшую накидку. Отступаю к окну: — У неё закружилась голова. Что-то с дыханием и, кажется, температура. Смотрю сквозь ажурные решётки, но ничего не вижу. Спохватываюсь: — Мне, пожалуй, стоит подождать снаружи. В тяжёлой тишине, не оглядываясь, покидаю спальню. Хочется сбежать ещё дальше, но вместо этого направляюсь в купальню: немного холодной воды — вот что мне сейчас нужно. И женщину, много женщин, чтобы не мечтать о Мун. Но женщины — позже: если здоровью Мун ничего не угрожает. Ведь если Мун болеет, я не смогу развлекаться. Не успел я отдать распоряжения о наполнении ванной, послышался зов Эгиля: — Ваше величество! Сердце пропускает удар. В спальню, услышать заключение лекаря, я иду, как на смертную казнь. Если Мун болеет чем-нибудь неизлечимым и быстротекущим — так оно и есть.