Советская психиатрия
(Заблуждения и умысел) - Коротенко Ада Ивановна - Страница 16

Что ожидало бы многих писателей прошлого века, окажись они нашими современниками? К примеру, А.С. Пушкина с его эпиграммами на придворный круг? Ф.М. Достоевский вместо ссылки и каторги попал бы у нас в психиатрическую больницу: ведь ему вменялось в вину чтение вслух на собрании кружка Петрашевского письма Белинского к Гоголю. Кружок Петрашевского не был собственно революционной организацией, но в нем читали книги недозволенного содержания, тайно обсуждали политические вопросы. Достоевский, как и диссиденты, о которых идет речь, не был революционером, он просто не мог смириться с любой несправедливостью. К моменту ареста в 1849 г. он уже имел литературное имя, вынашивал множество новых замыслов. В последний момент смертная казнь была заменена четырьмя годами каторги, а затем ссылкой. В этот период в личности Достоевского сплелись в клубок неразрешимые противоречия: эпилептические припадки с дисфориями, азарт страстного игрока, склонность к самобичеванию и самоумалению, болезненное самолюбие, мнительность, ипохондричность, педантичная расчетливость, сосредоточенность на мелочах, склонность к резким выпадам против несимпатичных ему людей и в то же время способность к трогательной привязанности, заботливости, широкий размах, страстность и т. д. и т. д. По мнению профессора-психиатра Чижа, Достоевский был глубоким знатоком «явлений больной души». Многие биографы писателя, и он сам, связывают эти знания с его личными ощущениями. Так что основания для направления на судебно-психиатрическую экспертизу были. И если бы писатель жил в наше время, то находясь в психиатрической больнице, не написал бы произведения, которые написал на каторге: «Белые ночи», «Неточка Незванова», «Дядюшкин сон» и др. Однако каторга не сломила Достоевского. После нее появились «Униженные и оскорбленные», «Записки из мертвого дома», «Игрок», «Преступление и наказание», «Идиот», «Братья Карамазовы» и т. д. — произведения, открывающие бездны безумства и высоты человеческого духа, заключенные в слабом теле. Его герои — странные, сумасшедшие, болезненно нервные и просто душевнобольные. Достоевский, став политическим преступником и каторжанином, в своих письмах к друзьям и родным решительно осудил свои недавние социалистические убеждения. Что это было? Трезвый расчет гения или конформизм? Наверное, и то и другое. Но сделал он это самостоятельно, без помощи психиатрии. И его индивидуальный склад ума, тонкость психической организации, живость воображения и остроту восприятия не притупляли нейролептиками.

Характер нашей эпохи предопределил бунт диссидентов, а их собственный характер не позволил им изменить своим убеждениям. Но никто не давал психиатрам право снисходительно объяснять убеждения диссидентов либо бредовыми идеями реформаторства и переустройства общества, либо инфантильностью, желанием самоутвердиться. И если в отдельных случаях диагностические выводы судебно-психиатрической экспертизы можно с большой натяжкой назвать ошибкой, то те же выводы, сделанные несмотря на многолетние наблюдения за психическим состоянием этих людей во время принудительного лечения, и подтверждение диагноза психического заболевания после СПЭК можно объяснить только конформизмом и трусостью психиатров.

Как стало возможным, что советская психиатрия превратилась в карательный инструмент государства для подавления политического и иного инакомыслия, квалифицируя это явление как психическое заболевание?

С позиций современности легко осуждать ошибки прошлого, но это прошлое надо знать, помнить и относиться к нему как к реальности, чтобы не повторять ошибок. Диссиденты в России были всегда: и в 1825 г. — декабристы, и в 1870 г. — движение народовольцев, и в наше время, сто лет спустя. Диссидентское движение не имело успеха в народе, оставаясь в принципе непонятным ему. Революция 1917 г. победила потому, что лозунги большевиков были понятны массам: земля — народу, война — дворцам и пр. Правозащитное движение 1970 г. развивалось на фоне, в основном, индифферентного общественного мнения. Передовой отряд нестандартно мыслящей интеллигенции был обречен на провал, особенно после интенсивного давления властей, КГБ. Но инакомыслящие сделали свое дело. Они заставили задуматься хотя бы мыслящую интеллигенцию.

Борьба за права человека и демократию, борьба против ущемления прав национальных меньшинств, религиозно и эмигрантски настроенных лиц, критикующих бюрократические порядки государства, квалифицировалась властями как отклонение от советских общественных норм. Против этой категории лиц использовались всевозможные методы социального контроля и подавления, но использование карательной психиатрии позволяло избежать судебной процедуры, во время которой подсудимые могли заявить о своей невозможности громко говорить, о нарушении их гражданских прав.

Карательные функции психиатрии формировались постепенно. Этому способствовала сложившаяся практика проведения судебно-психиатрической экспертизы:

— отсутствие внимания психиатрической общественности к этическим проблемам судебной психиатрии;

— централизованное судебно-психиатрическое обследование диссидентов;

— отсутствие единого методологического подхода к решению диагностических и экспертных вопросов и отсутствие стандартизированных оценочных критериев диагностики;

— чрезмерный патернализм и недостаточно разработанные критерии при назначении принудительного лечения;

— низкая целесообразность лечебных мероприятий.

В большинстве стран решением судебно-экспертных вопросов занимаются обычные психиатры. В Советском Союзе судебная психиатрия как отдельная область выделилась из общей психиатрии и начала успешно конкурировать с последней. И если одной из основных проблем общей психиатрии были этические нормы взаимоотношений врача и больного, то советская судебная психиатрия в 60-80-е годы этическим и деонтологическим проблемам особого внимания не уделяла. Решающее значение имел медицинский критерий, т. е. диагностирование психического заболевания и вытекающее из этого экспертное решение о вменяемости либо невменяемости.

Как уже было сказано, практически во всех случаях экспертиза диссидентов проводилась в Центральном научно-исследовательском институте судебной психиатрии им. проф. В.П. Сербского. Именно до предела бюрократизированная иерархичность структуры советской психиатрии с ее чиновничьим аппаратом позволила исключить основной круг судебных психиатров из участия в экспертизах диссидентов. Большинство судебных психиатров, включая и сотрудников института, даже не знали о злоупотреблениях, имевших место в его 4-м специализированном отделении.

Последствия диагностических ошибок в судебной психиатрии носят медицинский и социальный характер, так как неправильно установленный диагноз ведет к неверному экспертному заключению, в результате которого психически больной очень часто попадает в руки пенитенциарной системы, а психически здоровый — на много лет в психиатрическую больницу.

Анализ причин диагностических ошибок очень важен и для самих судебных психиатров. Обобщающий анализ ошибочной клинической диагностики, проведенной сотрудниками института, нам не известен. В 1997 г. вышла в свет монография Н.Г. Шуйского, посвященная диагностическим ошибкам в судебно-психиатрической практике института, однако клинического разбора диагнозов, поставленных диссидентам, в этом труде, естественно, нет.

Ошибки в диагностике психического состояния диссидентов (в случаях, когда это были ошибки, а не преднамеренное искажение диагноза) — это не просто заблуждения отдельных врачей-психиатров, это ошибки, отражающие не столько болезнь личности, сколько доминирующие в то время диагностические стереотипы. Одной из причин ошибочного диагноза, непозволительной госпитализации и принудительного лечения в больницах специального типа системы МВД являлось отсутствие в 80-е годы строгих формализованных оценочных критериев в диагностике психических заболеваний. Отчасти в связи с этим, отчасти по другим причинам стойкие неврозо- и психопатоподобные расстройства, сверхценные образования, стертые аффективные проявления, подозрительность, которые иногда проявлялись в период ареста, трактовались как проявления вялотекущей прогредиентной шизофрении. Убежденность в своей правоте, потребность в справедливости, обостренное реагирование на ситуацию, унижающую человеческое достоинство, диагностировались как паранойяльное развитие. В собственной судебно-психиатрической практике нам неоднократно приходилось сталкиваться с тем, что непонимание системы взглядов и аффективных реакций человека, совершившего правонарушение по религиозным мотивам, трактовалось как состояние паранойяльного развития только потому, что его система взглядов и отношений находилась в явном противоречии с советской действительностью и системой взглядов самого эксперта. Такие диагностические подходы к концепции бреда реформаторства в рамках вялотекущей шизофрении и паранойяльных состояний существовали фактически только в СССР и некоторых восточноевропейских странах.