Иномирянка для министра (СИ) - Замосковная Анна - Страница 55

Напиться и забыться.

— Пойдём, — я кивнул на дверь.

Пока физически и магией запирал убежище, Лавентин топтался рядом. Он и раздражал, и нужен был для беседы. Только я не умел разговаривать откровенно.

Гостиную на первом этаже красным светом заливал рассвет. Взгляд сразу приклеился к дверце бара, я потянулся туда. Лавентин рухнул в ближайшее кресло.

Шеренги бутылок и графинов заманчиво блестели всеми цветами радуги, напоминая о своём волшебном свойстве помогать забывать обо всём. То, что надо. В большой пузатый бокал я щедро налил янтарного креплёного вина.

— Будешь? — спросил из вежливости, но вспомнил, чем обернулась попойка Лавентина, и мотнул головой. — Нет, пожалуй, тебе нельзя. А то ещё что-нибудь натворишь.

С бутылкой и бокалом я добрался до кресла. Изнеможение сковывало мышцы, вино обещало скорое упокоение. Быстро выпив полбокала, я повалился в кресло. Вино плеснулось на ковёр, замарало его пятнами, нарушая гармонию узора. Затирая капли носиком ботинка, я не выдержал, почти выплюнул то, что меня терзало:

— Везде, во всех письменных упоминаниях, в каждой легенде источники называются даром Фуфуна Великого, чем-то неповторимым, недостижимым. А это просто законсервированные трупы.

Лавентин молчал. Проклятье, он что, не поделится своими догадками? Наверняка он придумал несколько объяснений этим трупам. Не хочет говорить? И ладно.

Жаль, я не мог молчать. Слова лезли, вырывались обиженной речью:

— Мы всегда так гордились принадлежностью к длорам, считали это положение уникальным, — я покачал бокалом, — а получается, какой-нибудь простолюдин может законсервировать подходящий труп и тоже стать длором.

Сказал — и в груди разлился холодок. Каждый ли простолюдин? Или всё же наша кровь особенная?

— Вряд ли найти подходящий труп легко, — ответил Лавентин.

— Будь это сложно, секрет происхождения источника не спрятали бы. Придумали бы легенду об основателях рода, обращённых в камни, но ведь нет. Просто вымарали из истории способ, чтобы длоров не стало слишком много.

Я обдумал эту мысль снова, осмотрел со всех сторон. Я должен свято верить в исключительность длоров, а все предположения сводились к тому, что мы… неисключительны.

Лавентин тихо спросил:

— Ты кому-нибудь будешь рассказывать об этой находке?

Уже рассказал ему, но пока безрезультатно. Есть ли смысл говорить другим?

— Не знаю, — признался я. — Все, кто это видел, уже плывут на освоение Новой земли.

— Это почти верная смерть.

Словно я не знаю. Статистику министерства иностранных дел не видел, но примерные цифры знаю из устных докладов Овелодри. Я не заметил, как допил вино. Снова наполнил бокал и, покачивая, посмотрел на свет. Восход придавал вину сходство с разбавленной кровью. «Пей меня, пей», — будто предлагала эта сладковато-терпкая, пьянящая жидкость, накрывавшая разум туманом расслабленности, развязавшая язык:

— Я даже императору ещё не сказал.

— Не думаю, что это произведёт на него сильное впечатление. В нём меньше идеализма длоров, чем в тебе.

А мне казалось, человеческие свойства, идеализмы всякие, находятся вне зоны внимания Лавентина. Но он прав: в императоре меньше идеализма. Зато больше гордости своим происхождением.

— Вероятно, — лениво отозвался я, чтобы не сказать чего-нибудь непозволительного, и поспешно опрокинул бокал.

Сладкая жидкость плеснулась в меня, согревала, но в голове было слишком ясно, чтобы я чувствовал себя хорошо во время откровенного разговора. Вновь наполнил бокал. Втянув носом волнующий запах, начал пить.

— Не знал, что ты столько пьёшь, — вставил Лавентин.

Я пил, призывая расслабленность, покой и беспамятство. Но они задерживались. Я слил остатки вина в пустой бокал, язык зашевелился вроде даже без моего участия:

— На людях столько не пью определённо.

— А не на людях?

В этом весь Лавентин: ты ждёшь одного, а он делает другое. Хотя чего я сейчас от него ждал? Не знаю. Пожалуй, того, что он объяснит вплавленных в источники мумий. Разложит по полочкам, обоснует так, чтобы я не чувствовал себя паршиво.

Во взгляде Лавентина читался вопрос. А, вино… сколько я пью?

— Лучше не считать, так спокойнее, — на редкость честно ответил я.

— Проблемы на работе, — покивал Лавентин.

Он идиот?

— В личной жизни, — пояснил я, и по нервам ударили воспоминания о разговорах с императором. — Во многом благодаря тебе. Ты понимаешь, что при моём положении в обществе, стране и даже на международной политической арене мой брак должен быть соответствующим? Жена должна иметь хорошие связи или хотя бы достойную родословную.

Конечно, он не понимал. Не мог. Не знал, что дело не в престиже: стоял вопрос жизни и смерти. Я столько раз обвинял Лавентина в риске чужими жизнями, что сейчас было до дрожи стыдно признаваться ему в том, что я подверг Лену опасности самим фактом её призыва в наш мир. Допив вино, направился к бару:

— Ты должен найти способ снять браслеты.

Хотелось чего-нибудь покрепче, чтобы вырубило быстро и эффективно, чтобы не вспоминать о Лене и о том, что кому-то из нас, возможно, придётся умереть. Я перебирал графины и бутылки.

— Постараюсь, — отозвался Лавентин. — В крайнем случае, снимем их через год. Если проявить волю…

Я не выдержал, перебил:

— Никакой воли не хватит сопротивляться зову браслетов.

— Но они же не могут в буквальном смысле заставить исполнить супружеский долг. Да, они будут притягивать, оказывать физическое воздействие, но разум сильнее. Если принять твёрдое решение устоять и следовать ему…

Как же это похоже на то, что я думал почти двенадцать лет назад. Бред! Наивный бред! И слушать мерзко. Выдернув пробку из графина, я стал пить прямо из горла, захлёбываясь жгучей жидкостью, чувствуя, как жар охватывает тело и плавит мозг, искажая окружающее пространство, размягчая, точно желе.

Приступ тошноты заставил остановиться. Попытался заткнуть горлышко, но пробка била по пальцам, соскальзывала по двоящейся кромке. Ну и Хуехун с ней. Сунул графин и пробку обратно в бар.

Бутылки и графины двоились, мысли расползались. Почти сладко от этой накатывающей дурноты, обещавшей забвение.

Ах, да, мы же говорили о брачных чарах… Алой пульсацией промчались мысли о Талентине, в груди разлилась боль. Опираясь на край барной дверцы, я зажмурился, пытаясь прогнать леденящий кровь ужас. Ситуации Лавентин не понимал. А должен осознать, что варианта, который он сейчас так наивно расписывал, не существует.