Почему я ненавижу фанфики (СИ) - "Эш Локи" - Страница 10

Но в споры я не лез, даже если чаще соглашался с сильной стороной семьи, а потому являлся наблюдателем и судьей, которому периодически перепадало последнее слово. Например, в выборе цвета обоев в зал.

Они меня любили, но никогда не сюсюкались по причине тотальной загруженности, и потому предоставляли свободу почти во всем — выбирать себе хобби, друзей, сферу интересов, девушек. Контроль держали лишь на двух фронтах: в вопросах выбора одежды правила мама, в вопросах денежных ресурсов — папа.

У моей матери была страшная аллергия на безвкусицу. Она просто на дух не выносила глупые вещицы, которые так любил Даня — поэтому её стараниями мой гардероб содержал вещи приглушенных тонов, в разных вариациях черного, белого, темно-синего, серого и прочих унылых оттенков. Яркие вещи у нас были практически запрещены, так что штуки вроде подаренной первой девчонкой ярко-желтой футболки с вызывающей надписью на пузе мне приходилось прятать с усердием наркодилера.

Нет, я не бунтовал против системы и не пытался противиться модному терроризму — у меня никогда не болела голова на тему, да и привык, с детства-то. Но её несгибаемость меня забавляла до сих пор, притом настолько, что иногда доходило до открытой провокации.

К примеру, как-то раз я притащил шапку адского фиолетового цвета, с помпоном и косичками до пупка, доставшуюся мне даром от одной подруги. Напялил её на себя и, радостно вылетев из комнаты навстречу вернувшейся с фотосессии матери, приготовился слушать.

«Сними это дерьмо немедленно, а то жопу надеру так, что кожа слезет, ты, неблагодарная личинка»! — орала она, переходя на ультрачастоты.

Короче, от шапочки я избавлялся, как от трупа — выносил в черном пакете и под покровом ночи.

Отец же был человеком практично-лаконичным, довольно сдержанным, но с убийственным чувством юмора, который я называл не иначе, как космический. А всё потому, что он говорил так, что понять в чем соль подъеба было элементарно, но никогда никого открыто не оскорблял.

— Выкинь мусор, — как-то попросила мама, тыкая пальцем в дисплей мультиварки.

— Пошли, сын, — серьезно кивнул батя, вытащив меня из анналов интернета.

— Куда? — не понял я, прослушав разговор и приняв его серьезное лицо за чистую монету. Даже из-за стола встал.

— Внимательность, — заметил папа и улыбнулся так, что пятно съехало в лучинки глаз. — Интернет делает из охотников несчастных жертв. Я начинаю бояться за человечество. Вот так уведет кто-нибудь парня под венец — не заметит же.

— Чё-ё-ё-ё? — всё еще недоумевал я.

— Этот мусор нам ещё пригодится, Андрей, — рассмеялась мама. — Еще два курса, и он сам себя отсюда вынесет. Я про этот.

И указала на свежезавязанный узелком пакет.

Короче, своеобразные у меня были родители.

Тема семьи захватила мою голову целиком и безраздельно. Я думал о Даньке и о том, что хочу знать подробности. Если честно, я хотел знать всё. Хотел убедиться, что этот человек тот, за кого себя выдает, потому что он нравился мне весь, целиком и полностью. Но ведь даже у него должны быть минусы. Настоящие, отвратительные человеческие слабости?

Я хотел увидеть их, прежде чем дать себе ответ на вопрос, хочу ли чего-то большего. Некрасивая была мысль, но возникла она не на пустом месте — из страха неудачи. Я страшно боялся всё разрушить. И был уверен, что из-за моей придирчивости всё пойдет по пизде.

Шанс проверить Даньку на терпение представился довольно скоро — в воскресенье.

Я притащился к нему без разрешения и самым жестоким образом вытащил из кровати в восемь утра. Он открыл дверь лохматый, в одних семейниках в шотландскую клетку, офигевший и, сонными глазами осмотрев мою хмурую физиономию, без вопросов пропустил в коридор.

— Что случилось? — спросил он.

— Хрень, — признался я.

С меня не капало — лилось, поскольку выскочил я в первом, что попало под руку, а этим предметом оказалось пальто без капюшона.

— Проблема даже внимания твоего не стоит, если честно, — прошептал я, прислонившись спиной к стене и забыв даже о Рите. — Сам не знаю, зачем пришел.

— Ты весь промок, — вздохнул он. — Я пойду умоюсь, а ты пока раздевайся. Потом всё расскажешь.

И скрылся в глубине квартиры.

Рита вышла из дальней комнаты, процокала по полу, облапала пристальным взглядом мою истекающую дождевой водой фигуру и, чудо чудное, ушла обратно досыпать.

Через полчаса я сидел в спальне Новикова, на сложенном диване, сгорбившись над чашкой горячего чая и с накинутым на голову полотенцем.

— Рассказывай, — сказал Даня, подъехав ко мне на своем шикарном кожаном кресле на колесиках.

— Я с отцом поругался, — начал я, сделав крупный глоток и отставив чашку от греха подальше. — Мама сказала, что нашла врача, который готов взяться за моё лицо. Но обмолвилась, что придется подписать соглашение о том, что какими бы ни были последствия, я отказываюсь от претензий. Я спросил, какие последствия он пророчит. Потеря зрения, воспаление нерва при неудачной операции или неправильном уходе… в принципе, то же самое, что я слышал у тех врачей, которые отказались.

— Ты согласился? — я ожидал услышать насмешку, но Данька слушал очень внимательно и спокойно.

— Отец запретил. Он очень редко бывает так категоричен — вышел из себя, когда я начал спорить. Сказал, что не позволит лечь под лазер, даже если это возможно. И что случиться может что угодно, и вообще… мы вспылили.

Данька положил ладони на мою голову и осторожно начал двигать полотенце туда-сюда, подсушивая волосы. Я почувствовал себя маленьким ребенком, только что вернувшимся из детского садика.

Было приятно.

— Если бы я мог что-то решать, я бы тоже был против, — сказал он. — Это действительно настолько важно, что ты готов рисковать?

— Я не могу просто забыть об этом. Извини, что поднял так рано, ага? Просто не знал, куда себя деть. Скоро пойду…

— Так, стоп.

Отодвинув стул, Даня двинулся к компьютерному столу и залез в ящики. Достал что-то — я не смог увидеть с такого расстояния. И ушел.

Когда он вернулся, я мигом забыл о печали. Да вообще обо всём.

С левой стороны под глазом Данька маркером нарисовал небольшой хуец.

— Меня зовут Константин Тесаков, — грустно забормотал он, усевшись обратно в кресло и пригладив челку на бок. — Я очень зависим от мнения окружающих.

— Вот же говнюк, а, — заржал я.

— Понимаете, доктор, у меня на лице хуй, — трагично вещал Данька, чуть сутулясь в моей манере. — Люди думают, что я забор. Это очень мешает мне жить.

Напрочь игнорируя мой истерический смех, Даня продолжил вживаться в роль, заламывать руки и изображать нечто среднее между Пьеро и грустным клоуном.

— Только вот я чертовски офигенный, — признался он. — Я умный, веселый, обаятельный и заботливый. Я просто душечка. Но хуй определенно всё портит.

— Значит, к черту его, Костенька, — просипел я.

— Но ведь тогда я перестану быть собой. И совсем без минусов стану заносчивым засранцем.

— Так хуй тебе мешает или нет?

— А мы про который хуй сейчас говорим?

Меня разорвало. Я сдерживался, правда пытался, но не выдержал — захлебываясь смехом, сполз с дивана и уткнулся в колени лицом.

— Сука ты, — выдавил я. — В депрессию впасть не дал, а так хотелось.

— Что мне сделать, чтобы окончательно выбить из тебя эту дурь, а?

Я прислушался. Никаких признаков Риты не уловил, что очень странно. Походу, она тоже спала подольше в выходные.

Данька встал, начал вертеться-кружиться, якобы изображая меня, чем-то одухотворенного. Навертелся так, что свалился на пол и растянулся на ковре звездочкой.

— Я придумал. Я отвоюю у тебя пятно, как территорию. Когда оно не будет тебе принадлежать, всё наладится.

— Варвар.

Даня отскребся от пола, сел передо мной на корточки. Я попытался стереть хуй с его щеки, но весь — не смог. Яички были расположены слишком близко к глазу.

— Жаль, я не знаю твоего отца лично. Я бы пожал ему руку, потому что не хочу, чтобы ты менялся. Эгоистично не хочу.