Между венами (СИ) - "Вареня" - Страница 9

— И какие же истины нужные? — нахмурился Матвей.

— Те, которые так удачно работали на Эрике, пока он не встретил тебя, — сухо отбрил Генрих. — Не залетел и не умер. А ты не заводись, а лучше ответь мне, много ли у тебя в стае омег? Или хотя бы знакомых? — Матвей сконфуженно потупился, потому что омег-волков он до этого дня еще не встречал ни разу. Эрик не в счет. Генрих понимающе кивнул. — Я расскажу, как с ними обычно поступают. Их практически держат в заточении, как красных молодцев в высоком терему. Знаешь почему? Конечно, нет. Как ты думаешь, даже со скидкой на наше непростое время, какова вероятность для тебя найти хорошего домашнего омежку? Милашку — хранителя очага? Их дополна. А волк ищет именно такого, не дебошира и гулену, а будущего папочку. Давай дальше думать. Кого ищет волк у омеги? Сильного, уверенного в себе самца. Какова вероятность, что такой экземпляр-человек, будет домашним и верным?

Матвей молчал и малодушно благодарил Бога, что у него в стае нет омег.

— Знаешь, почему омег заперли? Потому что они влюблялись в тварей, которые очень скоро предавали, изменяли, уходили. Что происходит с волком потом, тебе, думаю, не надо объяснять. Вот только есть один момент. Альфа-оборотень, в случае расставания со своей Парой — я, кстати, о таком даже не слышал ни разу, — умирает. Мучительно, но умирает, и относительно быстро. Но вот у омеги, случись ему иметь детей от какого-нибудь ушлепка, этот процесс не останавливается, нет! Он замедляется. Изнуряющее угасание — вот во что превращается его жизнь. Поэтому мы отказываемся от навязанного нам природой выбора. Для омег он был удобен, когда волки жили вольными стаями, и с людьми особо не сталкивались. А сейчас все это — русская рулетка.

Матвей понимал, что двигало Генрихом, понимал, почему не было доверия от Эрика, но он пришел не за этим. Ему нужно было узнать и уйти. Просто уйти за Эриком.

— Но ведь я не человек. Я бы не предал, — тихо ответил он.

И Генрих будто сдулся. Заметно выдохнул и откинулся на спинку кресла.

— Эрик не знал. Как и ты, собственно. Потом растерялся, беременность эта внезапная, не вовремя, пошел к тебе. Ты нагрубил ему, если я правильно понял, а он мальчик гордый, объяснять, унижаться, просить не будет. Он пришел ко мне. Логично. Плохо, что сразу не пришел, наверное, по-другому было бы. Но я тоже дурак. Не разобрался, его не понял, начал убеждать сделать аборт. Завелся и передавил. Эрик психанул и убежал. Я думал, он выпустит пар, вернется, мы еще раз поговорим. Да черт бы со всеми планами! Оставили бы этого ребенка. А он не вернулся.

Несколько минут назад Матвей хотел спросить, что это было? Эрик сам или действительно не справился с управлением? Но теперь уже было не важно. Какая разница, в сущности, если его просто нет. Матвей с Генрихом молчали, каждый в сотый раз разрываясь внутри на истекающие болью куски, ноющие ошметки одной большой любви и почти столь же большой вины.

— Пойдем, — вдруг сдавленно позвал Генрих и поднялся с диванчика.

Прошел по коридору и толкнул одну из похожих светлых дверей. Огромные окна, почти ослепляющий свет и картины. Много, повсюду.

— Он рисовал для себя. Занимался с преподавателем мало — не любил, когда его загоняли в рамки. Освоил основы и принялся штудировать самоучители, мемуары художников. Что-то черпал, что-то развивал в себе сам. Это была его отдушина. Хобби, — Генрих обвел рукой полотна. — Я не заходил сюда до его… смерти. Некоторые работы Эрри показывал сам, иногда я просил для нужной обстановки. Это, — он провел по завешенной тканью картине, — полагаю, твое. Прости, мне нужно выйти.

Матвей видел, как медленно и неотвратимо стекает с Генриха уверенность и спокойствие. Теперь совершенно явно вызванные препаратами. Он кивнул уже закрывающейся двери и снова повернулся к картинам. Так много всего, пропитанного не столько невероятным талантом или отшлифованной техникой, сколько душевным порывом, правильной подачей, цепляющей, в этом случае, сильнее таланта и техники.

Матвей оттягивал неизбежное, наматывал круги возле завешенного полотна, а потом рывком сдернул его. Закономерно, что на картине был он сам. Удивительным был выбранный Эриком момент. Мажущие красно-оранжевым блики от костра на лице, и очевидно читающаяся в глазах уверенность волка в своем выборе. Явная, манящая и человека и зверя внутри. Однако портретом была занята лишь половина холста. На второй была темнота, раскрашенная брызгами кислотно-алого, гнилостно-желтого, тошнотно-зеленого. Матвей знал, что это. Именно эта расцвеченная темнота сейчас глухо ворочалась внутри него. Бескрайняя боль от потери. Он перевернул картину. «Расплата» было аккуратно подписано сзади. Матвей снова завернул ее в полотно и пошел к выходу.

— Это адрес могилы, — остановил его у входа Генрих и протянул бумажку. Он подумал немного и добавил: — Эрик очень любил Швейцарию. Не столько спортивные радости, сколько саму природу. Мог часами любоваться. Съезди туда. Волк слабеет в отрыве от родины, а с ним и регенерация. Вот, — он протянул небольшой фотоальбом, — пройдись по его любимым местам. Адрес отеля внутри. А дальше сам решай. Горы высокие.

========== Глава 7. ==========

Дорога до кладбища помнилась плохо. Матвей пытался удержать хрупкую стабильность, не сорваться, доделать, что нужно. Припарковался кое-как и, взглянув на уродливые букетики искусственных цветов, понял, что не удосужился даже сейчас купить нормальный букет. Безумие обрадованно зашатало тоненький кокон самоконтроля, но взгляд зацепился за яркие красные шары. Розы, крупные, умопомрачительно алые, на длинных стеблях. Живые. Откуда и взялись только — непонятно. Пожилой омега, молчаливый, в отличие от братьев по цеху, отдал сразу все, замотав внизу целлофаном, чтобы Матвей не исколол руки. Они были приятно тяжелые, и словно бы немного уменьшили груз вины. Стало интересно, какие цветы нравились Эрику. Получилось ли угодить?

Свежая могила была завалена цветами всех сортов. Небольшой холмик и простой крест с фотографией — вопреки традиции. Матвей всегда скептически относился к болтовне на кладбище — мертвые не слышат, на то они и мертвые. А сейчас казалось, что открылся незримый канал, и все сказанное до Эрика непременно дойдет. Жаль, связь работала только в одну сторону.

Матвей плюхнулся прямо на землю, сдвинул цветочный ковер и прислонился лбом к кресту, мягко обводя его пальцем. Дерево было теплым, словно Эрик оттуда поощрял его, как мог говорил: «Я тебя слышу. Я тебе рад». И Матвей принялся рассказывать обо всем, что накопилось:

— Привет, — выдохнул он. — Я долго думал, что же такого важного не успел тебе сказать, кроме того, что так сильно люблю. А сейчас вдруг понял. Я всегда безумно по тебе скучал. Приходил в универ и первым делом вскользь думал, увижу ли тебя сегодня. И как будто чувствовал всегда, там ты или нет. И хуже, чем не почувствовать тебя, было почувствовать и не встретить потом. Настроение ни к черту на остаток дня. — Остро пахло землей, травой и солнцем. Гомонили птицы, и говорить становилось все легче. — Мы никогда не обсуждали наши планы на жизнь, и я не успел тебе рассказать, о чем же мечтаю. Мечтал. Я бы хотел омегу. Точнее не так. Я представляю себе тебя. Такого сильного, самодостаточного, которого и за всю жизнь не завоюешь до конца, не узнаешь. Который постоянно будет откалывать что-то, что мне придется контролировать, разруливать. И ты был бы всегда рядом. Ближе стаи, вернее родителей. Я бы обожал тебя до самого нашего конца. Не смотрел бы ни на кого, потому что я, наверное, идиот, но не дурак. Смешно звучит, да? Но ты понимаешь. — Матвей перевел взгляд на небо. Солнце слепило, делая слезы не такими уж и стыдными. — У нас было бы двое деток. Последнее слово было бы за тобой, конечно, но я бы хотел двух. Альфу, чуток нагловатого, но сильного и надежного. Вожака, наследника. Я бы очень хотел, чтобы он был похож на меня. Но можно, чтобы и на тебя. Ты очень красивый. Самый красивый омега из тех, что я видел. А еще я бы очень хотел омежку. Вот чтобы он был твоей копией. Я бы баловал его и растил как маленького принца. Знаешь, я думаю, что вас, омег, самое главное очень сильно любить, больше и не надо ничего. И не станет неуверенных в себе, несчастных, вы не станете выбирать мудаков, сможете достигать всего, чего захочется. Вас просто надо любить. Очень-очень сильно любить. Почему же ты не разрешил мне любить тебя, Эрри?