Невеста без места - Сапункова Наталья - Страница 78

— Меня Касмет на краде сжег, а я жива. Можешь, конечно, и не верить…

— Верю-верю! — будто светлые огоньки зажглись в его глазах. — И для меня это радость, и дед обрадуется, сам приедет на тебя поглядеть или к себе в гости зазовет! От Озерска там два дня пути всего. Я помню, да, слышал, что была у деда жена огневуха, только давно и недолго.

— Он и Венко обрадуется?

— Куда денется! — рассмеялся княжич, накрыв ее руку своей ладонью. — И я с вами постараюсь навязаться, так что и мне он радоваться будет! Если князь-батюшка другое дело какое не сыщет! Хотя я вот, видишь, когда еще… — он кивком показал на свою клюку, оставил ее, обнял Вельку, — сестренка, значит…

И от его смеха, и от его короткого, именно что братского объятия потеплело в душе у Вельки. Вот и брат у нее есть, выходит, и дед. А думала, что в чужой край едет!

— Пока доедем, я тебя вылечу совсем, — пообещала она, с удовольствием ощутив, как от силы прихлынувшей, пока небольшой, закололо в пальцах, — наверное, смогу.

— Да разве ж я против?..

Тем временем уже поставили мачты, закрепы забили, паруса разворачивать стали, кормщики приказы кричали… и послышалось среди этого шума Вельке, что вроде как крылья большой птицы захлопали рядом, она удивленно оглянулась — что тут может быть за птица такая?

Не птица. Или уже не птица. Огневка Заринья. Стояла неподалеку от корабля, прямо на воде, и вода вокруг нее золотилась.

— Что там?.. — удивился княжич, глядя, куда и она.

Он ничего не видел.

А Велька уже позабыла, что княжич рядом, смотрела на Заринью.

— Не захотела мне сестрой быть? — покачала та головой, вроде и с упреком, и с грустью, но с грустью светлой, без злости. — Что ж, ладно, твой выбор, Аленьина внучка. Значит, у тебя дочка родится, так что запоминай наши семь имен: Жинья, Аленья, Заринья, Велья, Горинья, Суранья, Энья. Твоей дочке, значит, Гориньей быть. Другое имя и не пытайся давать, судьбу и кровь свою не обманешь. Как бы ты ее ни звала, а быть ей Гориньей, дочкой Вельи, поняла?

— Поняла! — ответила Велька.

А в памяти ее имена эти как выжгло сразу же: Жинья, Аленья, Заринья, Велья, Горинья, Суранья, Энья. Кажется, хоть когда повторила бы, не перепутав. Три имени ей родные, а остальные странными кажутся, непривычными, и не хочется дочкам такие давать…

— Чтобы жила твоя дочка, имя дай ей правильное, поняла?

— Поняла, — повторила Велька.

Хочется не хочется, а бабка Аленья тоже не посмела дочке и внучке другие, неположенные имена дать.

— А сыновья у меня будут ли?

— А как же, — кивнула огневка, — сначала сын, потом дочка, потом снова сын, а там и еще, может… Что нам до них? Пусть будут, а силу нашу кровную возьмет твоя дочка. Ну, счастья тебе, Велья, Аленьина внучка. Не прощаюсь, еще повидаемся.

— Спасибо тебе, — Велька поклонилась в пояс, а Заринья улыбнулась, рукой махнула и… прям с воды поднялась в небо огненная жар-птица и быстро исчезла.

Как не было ее.

— Ты чего это? — подбежала встревоженная Любица, и Горибор-Яробран смотрел с недоумением.

— Все хорошо, — сказала Велька, — огневка, моя прабабка, приходила, имя сказала, какое дочке надо дать. Еще сказала, что первым у меня будет сын.

— Так это весть очень хорошая! — обрадованно заметил княжич.

— Да уж, — согласилась Любица.

А подумала она, наверное, то же, что и княженка: вряд ли ее одарит батюшка Велеслав теми жемчугами за внука, рожденного от человека не княжеского рода, даже если и опередит она в этом деле сестру.

Ну и пусть.

Не увезет она с собой в неведомый город Озерск свое княжеское приданое?

Тоже мало печали. Больше одной шубы зараз не наденешь.

И еще мелькнула вдогонку мысль, что опять она, быть может, упустила возможность разузнать у Зариньи про все, что хотелось, — хоть и не огневка она больше, а все равно ведь огню не чужая. Но не вспомнилось вовремя. Да и сожаления не было: и Венко она обещала до времени не расспрашивать, чтобы все в свой срок узнать, и брат на причину ссылается. Не так и важно ее любопытство.

Только бы с Венко все хорошо было.

Тихо текла река, и дни бежали так же тихо, один за другим — первый, второй, третий… а там уже и не думалось, который следующий…

Для женщин — Вельки, Любицы и Малки, служившей им обеим, — на корме поставили шатер с перинами и подушками. Мужчинам, видно, такое баловство не полагалось, они, и княжич тоже, спали под открытым небом, расстилая на скамьях или прямо на палубе походные овчинные подстилки. Шатер — это хорошо, только в нем и можно было укрыться от множества глаз, корабль ведь место людное и невеликое, если на суше хоть на десяток шагов в сторону можно отойти, то на корабле всегда в толпе и деться некуда.

Ветер дул свежий, попутный, самый что ни на есть подходящий, надувал красные и полосатые паруса, и длинные весла чаще лежали без дела. Корабли бежали резво, словно им самим не терпелось добраться туда, где их ждали…

Княжича Велька сразу взялась лечить, как отплыли, не вдруг, а понемногу. С трудом, бывало, сдерживалась, потому что силы было через край, а вот умения недоставало. Заживить — это просто, а вот хромоту убрать, сухожилия разорванные, начавшие уже было срастаться, да не так, надорвать осторожно и снова срастить, и еще чтобы не пришлось Горибору от боли зубами скрипеть..

Терпению братнему только позавидовать следовало и порадоваться. Работа была эта для Вельки, как сложная вышивка для вышивальщицы, когда думать надо всякий раз, куда иглу воткнуть, какой стежок сделать, чтобы не потянуло полотно да не перекосило, да протяжки на изнанке красиво легли. Однако получалось. Распрямился Горибор и хромать почти перестал.

Присмотревшись, что Велька княжича почти вылечила, стали к ней подходить и другие корабельщики. Сначала к Любице с поклонами, к княжичу, позволения просили — не сразу уразумели, кто тут Велька и должна ли она перед кем отчет держать. Любица объясняла, что это-де ее князя меньшая дочь, и она в своей воле, лечить кого или не лечить, — удивлялись..

Княженкой ее не звали, звали кто боярыней, кто волхвой, кто красавицей, кто, шутя, сударыней, а кто-то — и вовсе матушкой. Красный, невдовий платок поверх стриженых волос, который заставляла повязывать Любица, без повоя и кики, и юное личико Вельки, которая казалась отчего-то теперь моложе и своих лет, и уж подавно сестриных, — все это сбивало с толку, непонятно было, кто же Велька такова и как с ней следует обращаться. В конце концов списали непонятки на чужие тут, вериложские обычаи. Велька никого не поправляла — кто знает, кем она вскоре окажется.

Удивительно, сколько не слишком заметных болячек нашлось у здоровых на вид людей! Ничего, справлялась потихоньку, это лучше, чем скучать да на берега смотреть.

К берегам иногда приставали, в местах, корабельщикам известных, свежей водой наполняли бочки, и дружина, сухим путем идущая, всякий раз оказывалась поблизости. А Велька, радуясь хоть малой возможности пройтись по твердой земле, от каждого шороха тревожно вздрагивала и оглядывалась, ожидая, что вот мелькнет в кустах мохнатая черная шкура.

Нет, не мелькала. Не возвращался Венко.

— Ты не тревожься, — как-то сказал ей брат, — он жив. У нас примета верная есть.

— Верная, говоришь? Какая же? — встрепенулась Велька.

— Вернее не бывает, — махнул рукой княжич и отошел.

Значит, не скажет.

Все четверо княжичей как раз собрались, вместе стояли, красивые, плечистые, ладные, и в который раз уже показалось Вельке, что представить среди них Венко можно было бы запросто. Как брата среди братьев. Но, ближе подойдя, вглядывалась она украдкой в их лица, ища черты Венко, и не находила.

Непонятно. Кажется, ни на кого из кариярских княжичей Венко особо не был похож. Ямочки на щеках, как у Горибора… бывшего Яробрана. Но мало ли у кого ямочки, разве это сходство?

Глаза… почти как у старшего, у Велемила, которого до сих пор еще все Горибором звали. Но если в дружине поискать, не у половины ли окажутся такие глаза?