Война – святее нету слова - Теренин Александр Васильевич - Страница 3

– Да где же сейчас узнаешь! Ночь на дворе. Лежи тихо, утром спрошу.

Но ни на следующий день, ни через месяц Орлов не объявился.

…Шли годы, а все оставалось так же загадочно и неясно, куда пропал командир. Где он погиб?

И вот неожиданное письмо от школьников.

Прочитав его, Сивалев решил немедленно поехать туда. Это был его долг. Долг фронтового друга, обязанность человека поклониться праху того, с кем ты шел по трудным дорогам войны, с кем делил радости и печали. Приняв решение, Сивалев действовал быстро. Позвонив начальнику, так же, как и он, воевавшему на Курской дуге, и получив «добро», позвал жену.

– Маша! Собери чемоданчик и что-нибудь там на дорогу. Завтра утром едем в Курск.

Мария Ефимовна, хорошо знавшая характер мужа, не удивилась, только спросила:

– Нашли Колю?

– Нашли, Маша! Наконец-то нашли. Столько лет прошло! Ты поедешь со мной?

– Конечно, поеду! Ведь я его тоже хорошо знала. Сколько раз он тебя выручал, когда ты тайком убегал ко мне на свидание.

На следующий день к вечеру добрались до небольшой деревеньки, затерявшейся среди вольных просторов Черноземья. На ночь остановились у тех же хозяев, у которых ночевали однажды, возвращаясь из отпуска. Поставив свою «Волгу» во дворик, Анатолий Петрович прошел к реке.

Темнело. Стояла середина бабьего лета с ее удивительной тишиной, напоенной ароматом поздних цветов, запахом скошенных хлебов и свежей пахоты. Поредевшая и уже тронутая желтизной дубрава у реки медленно затягивалась вечерним туманом. Из-за ближних кустов вырвалась и быстро пронеслась стайка уток: фьить-фьить-фьить. «Чирки» – сразу определил Сивалев. Провожая их взглядом, невольно, по привычке определил, на сколько надо бы вынести ствол своего «зауэра». Подумал: «Охота, наверное, здесь будет хорошая». Он был заядлым охотником, но мысли об утках сразу отошли – не до них было сейчас. Вспомнил: «Эх, Коля, Коля… Что же с тобой произошло?»

Присев на врытую кем-то на берегу скамейку, Анатолий Петрович задумался, не заметив тихо подошедшего человека.

– Вечер добрый, – глуховатым голосом поздоровался незнакомец.

– Добрый вечер, – ответил Сивалев, мельком взглянув на подошедшего.

Был он широкоплеч, плотно сбитый, с массивной головой, сидевшей прямо на туловище. Под темным пиджаком ярко белела светлая рубашка.

– Не возражаете, если я с вами покурю? – спросил незнакомец, кивнув на скамейку.

– Садитесь, места хватит, – ответил Сивалев, отодвигаясь на край. Грузно сев на скамейку, незнакомец глубоко вздохнул и с наслаждением вытянул ноги, обутые в стоптанные сандалии. С минуту он молчал, неподвижно глядя на темное зеркало реки, потом спросил:

– Отдыхать приехали или по делам?

Погруженный в свои мысли, Сивалев ответил не сразу.

– Нет, не отдыхать. Я всего лишь сюда на денек заехал. Праху фронтового друга поклониться. Воевали мы с ним в этих местах.

Незнакомец пытливо посмотрел на Сивалева, потом глухо произнес:

– Понятно. Это святое дело – праху друга поклон принести. Сколько их, фронтовых друзей, здесь осталось! В каждом селе братская могила, да и по сей день без вести пропавших находят.

Анатолий Петрович вздрогнул и вновь почувствовал, как сердце защемила тупая боль.

Сосед вздохнул, помолчал немного, потом с какой-то затаенной обидой продолжал:

– Ведь какие бои были в этих местах! Одно слово – битва! Да и в истории эти бои битвой назвали. Вот только жаль медалью она никакой не отмечена. За Кавказ – есть, за Кенигсберг – есть, за Вену – есть, а вот за Курскую битву – нет. Несправедливо как-то получается. А ведь, пожалуй, мы здесь окончательно фрицу хребет поломали. После Курской он так и не опомнился. С нее ведь и салюты в Москве начались! Значит, стоит эта битва особых отличий!..

Уставший за дорогу Сивалев не очень хотел вступать в разговор с неизвестным ему человеком и просто из вежливости, докуривая сигарету, ответил:

– Да… Бои были здесь жестокие, и многое, конечно, здесь решалось. Вот только мне не довелось в этих боях побывать. В госпиталь попал в первые же дни.

– Надо же? – удивился незнакомец. – А может это и к лучшему. Живы остались. Вот и мне тоже не довелось. На второй день ранен был. И так же, как и вы, товарища хорошего здесь потерял, – с грустью продолжал он, доставая из левого кармана пиджака смятую пачку папирос.

Вытряхнув одну из них, взял ее губами и также левой полез за спичками. Вспыхнувший огонек осветил плотно сжатые губы, широкий, через всю щеку белесый шрам и обрубок правой руки с надвое расщепленной костью. Собравшийся уже было встать Сивалев задержался и, чтобы скрыть свое смущение, вновь достал сигареты. Закурив, тихо спросил:

– А руку где потеряли?

– Здесь и потерял. Возле этой деревни, – кивнув головой в сторону леса, – ответил незнакомец, – Запомнился мне этот день…

…Отведенную на окраине большой дубравы позицию взвод Усачева занял ночью. В темноте, спотыкаясь о выкорчеванные взрывами деревья и сломанные сучья, проваливаясь в воронки и какие-то ямы, чертыхаясь, солдаты начали рыть окопы. Голоса слышались справа, слева и даже впереди, где полковые саперы в спешном порядке ставили мины.

Не смотря на усталость после быстрого марша, копали дружно и старательно. Времени до утра оставалось мало, а сделать надо было много.

Разметив в темноте колышками участок позиции, Усачев вместе со всеми взялся за лопату. Некоторое время копали молча, изредка останавливаясь передохнуть. По доносившимся справа и слева вздохам, отдельным словам и просто дыханию Усачев пытался определить, с кем ему утром придется держать бой на этом, как сказал командир полка, танкодоступном направлении.

Рядом с ним, поминутно чертыхаясь, копал Павлушкин, худощавый, длинный парень, неделю назад неизвестно за что выгнанный командиром полка из писарей. Воткнув лопату в землю, он рывком снял гимнастерку и, отбросив ее в сторону, протянул:

– Да… а, дела! Говорят, нас на главное направление бросили? Эх, и дадут нам здесь фрицы прикурить!

Не дождавшись ни от кого ответа, он поплевал на ладони и снова яростно врезался в землю. Копал неумело, лопату загонял глубоко, с силой, стараясь одним махом вывернуть ком побольше и потому быстро уставал. Чуть поодаль от него копал Панков, земляк Усачева. С лопатой он обращался умело, не спеша, примеривался, аккуратно вгонял ее в черный грунт и, осторожно подняв, переносил землю на бруствер. Изредка Панков останавливался, вроде обдумывал что-то, потом шумно вздыхал, причмокивая языком, и вновь брался за лопату. Вот и сейчас он выпрямился, прислушался к доносившемуся издалека гулу и повернулся к Павлушкину:

– На главное, говоришь? – и, опять вздохнув, продолжал, – а где оно сейчас не главное? Почитай, везде земля наша. Курская она али брянская, все одно – русская!

И, помолчав немного, с каким-то сожалением и грустью добавил:

– Эвон она, какая хорошая. Ей бы сейчас пшеничку рожать…

– Земля, как земля, – откликнулся Павлушкин, – тяжелая и к лопате липнет.

Чувствовалось, что ему очень хочется поговорить. Доносившийся издалека гул и молчание солдат взвода угнетали его. В нем неотступно росло чувство страха, постепенно опутывая его крепкими невидимыми нитями.

– Слышь, Панков? А чем эта земля хороша? – опять полез он с вопросом, боясь, что в этой гнетущей перед боем тишине не выдержит и сорвется.

Утрамбовывая выброшенную на бруствер землю, тот ответил не сразу:

– Чем хороша, спрашиваешь? Да этой землице цены нет! Одно слово – чернозем! А ты говоришь – земля как земля!..

Короткая июльская ночь подходила к концу. По траншее пронесся шумок: «Завтрак привезли!» Бросив лопаты, все дружно потянулись к кустарнику. Ели молча и торопливо, понимая, что и здесь надо спешить. Светало быстро. С первыми лучами солнца ожила дубрава. Невдалеке робко пропел щегол. Вначале ему никто не ответил, но через минуту, словно откликаясь на этот призыв, раздался разноязычный птичий гомон. И вдруг в это птичье разноголосье ворвались какие-то странные, непонятные звуки. Они доносились с поля, с той стороны, как будто там отбойным молотком долбили мерзлую землю. В предутренней тишине звук этот был столь необычным, что все повернули головы.