Политические партии Англии. Исторические очерки - Коллектив авторов - Страница 21

Недостаточная разработанность проблематики роялизма в историографии объясняет, почему до нашего времени сохранилось представление о нем как о чем-то «ошибочном, но романтичном» (Wrong but Wromantic)[164].

На протяжении почти четырех веков ведущие политические партии Англии эволюционировали как институт, изменяя, порой сужая свои социальные и идеологические ориентиры, сближая позиции, теряя одни функции и усиливая другие. Рассмотрение предпосылок процесса зарождения политических партий в исторической ретроспективе позволяет наблюдать существенные стороны содержания самого процесса – взаимодействия власти и политического класса, представленного всем многообразием его интересов на стадии такого неустойчивого равновесия, который был характерен для периода между двумя революциями. Драматическая судьба ранних вигов и тори явно контрастирует с сюжетами из более поздней политической жизни этих партий, можно даже согласиться с условностью обозначения их статуса как партий. Однако историческая роль этих партий в становлении современной политической структуры очевидна.

Исследовательский интерес и уточнение круга проблем в изучении политических событий периода Реставрации долгое время зависели и зависят от выбранных критериев оценки значения двух революций – середины XVII в. и переворота 1680-х гг. Несовместимость исторического содержания и противопоставление этих событий уступало место поиску связей и общих нерешенных проблем. Так, либеральная историография XIX и XX вв. по преимуществу рассматривала вигско-торийское противостояние в период Реставрации сквозь призму событий Славной революции и с такой логической последовательностью, когда события периода Реставрации оказывались явно не предопределяющими для переворота 1688–1689 гг. Сложное переплетение конфликтов и компромиссов, побед и поражений, придающих остроту и напряженность событиям 60-80-х годов Т. Б. Маколей обозначил как «конституционный вопрос», содержание которого сводилось к степени отклонения королевских установлений от «духа английской конституции»[165]. Славная революция в работах классиков либеральной историографии предстает как событие, позволившее сомнительную законность наследования английского трона Вильгельмом Оранским обратить в сохранение преемственности. Более существенная значимость для английской истории Славной революции, по суждению Дж. Тревельяна, проистекала даже не из факта минимального насилия, которое было необходимо для ее успеха, но из факта исключения насилия для будущего англичан [166]. А это стало возможным только потому, что конфликты разрешались внутри сферы, контролируемой парламентом[167]. Свое отношение к сдерживающему, тормозящему значению насилия применительно к политической истории реставрационной Англии обозначил Л. Стоун: «Страх перед тем, что любое изменение может еще раз открыть дорогу революции, заблокировал проведение соответствующих новым условиям реформ более, чем на век»[168]. Трудно провести реальную межу, которая бы дозировала соотношение мирных и насильственных способов борьбы последних Стюартов с оппозицией, но очевидно, что к насилию прибегли обе стороны конфликта и это явилось ключом к пониманию ранней истории вигов и тори.

Еще важнее акцент: «Виги и тори пожали то, что посеяли круглоголовые и кавалеры»[169]. Так проблема развертывается в сторону связи, степени обусловленности политической жизни постреволюционной Англии предшествующими событиями. Данная проблема становится магистральной в позднейшей историографии, и ее выводы располагаются по шкале от оценки результатов революции середины века как негативных, препятствующих дальнейшим реформам,[170] до выделения итогов конституционного развития, имеющих позитивное значение, из общей картины гражданской войны.

Со временем опыт Славной революции все больше служит индикатором при оценке важности событий периода поздних Стюартов для будущего Англии. Т. Харрис прямо ставит задачу переосмыслить 1680-е годы и природу Славной революции как событие, которое нельзя характеризовать как просто династический переворот (dynastic coup)[171] и через призму данного опыта рассматривает политические реалии Реставрации, в том числе и появление политических партий, как его предпосылки. Можно ли видеть в кратковременных успехах оппозиции 70-80-х годов контуры базисных опор конституционного режима, начало которому положил переворот 1688–1689 гг., – вопрос, на который нет консолидированного ответа у современных исследователей. Дж Эйлмер находит политику Карла II достаточно «мирной» и «мудрой», в то время как позднейшие историки настаивают на агрессивном усилении королевской прерогативы, что и послужило основанием для формирования оппозиции[172]. «Форма, базис, характер и объекты правления все еще не были решены до 1688 года», – полагает Дж. Джонс[173]. Оценка законотворчества короля им недвусмысленно отрицательная: «Его статуты 70-х годов были так же неуместны, как конституционный эксперимент периода Междуцарствия»[174]. Однако Джонс органично соединяет проекцию двух революций в рисунке событий Реставрации. Отсюда интерес к событиям Реставрации как прологу утверждения парламентского правления, а «создание парламентского правления открыло дорогу демократии»[175].

Необходимо отметить внимание К. Хилла к своеобразию социальной структуры политических группировок, составивших «скелет» двух партий и оценку им роли радикального течения в общественной жизни. Он видел прямую связь восстания Монмута 1685 г., подготовленного вигами и получившего поддержку низов, со «старым добрым делом». С его разгромом демократическое движение кончилось и процесс подготовки «вигской революции» не был нарушен этим восстанием, – заключает он[176]. Однако проблема сопричастности «нового радикализма» к его родовым корням середины века не исчезает из поля зрения исследователей, и ее содержание неизбежно потребует в дальнейшем анализа признаков модификации республиканизма с точки зрения идеологии и общественного настроения.

Прежде всего ждет своего решения проблема определения места республиканцев на политической карте в их взаимодействиях с вигами, насколько совместима или несовместима оказалась их идейнополитическая природа с ранним вигизмом, другими словами, оставались ли они антагонистами либералов или находились на периферии их же партии. Отсюда следует необходимость выделения раннего вигизма как определенного и в чем-то уникального этапа в общей истории этой партии. Однозначную позицию занимает Джонс, напрямую связывая республиканцев периода правления Стюартов с левеллерами и республиканцами времен Междуцарствия: «Они были республиканцы и это отличало их от большинства вигов»– настаивает исследователь[177]. Больше того, республиканцы компрометировали вигов своими экстремистскими действиями. Данный подход разделяет Т. Харрис, усматривая истоки образования партий в ситуации, сложившейся еще в 40-е и 50-е годы XVII в.

Отмечая возросший интерес к «эре Реставрации», Харрис в своем понимании содержания термина «партия» предлагает два критерия – наличие определенной идеологии и организации. Поэтому он с осторожностью подходит к партийной идентичности, как вигов, так и тори, однако, это не мешает ему настаивать на более яркой выраженности характерных черт партий в правление Карла II, чем в правление Анны[178]. Джонс полагает, что, несомненно, можно говорить о партиях и даже о «партийной страсти» («rage party») между 1679 и 1681 гг., но рано еще указывать на двухпартийную систему. Если согласиться с условностью термина, то невозможно избежать дискуссионного вопроса о составе враждующих группировок. Традиционно историография делила их по религиозному признаку: виги симпатизировали диссенту, а тори – высокой церкви. Сами названия, как бы отражали данные приоритеты, когда в ходе подавления пресвитерианского восстания в Шотландии под руководством графа Аргайла в 1679 г. (виггаморов) и партизанской войны католиков в Ирландии (тори) вошли в обиход эти идиомы. Но по иронии политической судьбы этих партий с восстанием виггаморов расправился герцог Монмут, ставший креатурой партии вигов. В целом содержание понятия «виги» и «тори» оказывается намного шире их условных обозначений. Исследование конкретных условий политической борьбы данного периода привело Харриса к выводу о том, что конфликт развивался по двум линиям: конституционной, включавшей борьбу за сокращение прерогатив короны, и религиозной, содержащей отношение церкви и диссента, причем первое место автор отводит религиозному[179]. С ним солидарен А. Маршал, усматривавший фокус кризиса начала 80-х в религиозной подоплеке проблемы наследования короны[180]. Нельзя не заметить, что оба вектора в начальной истории ранних вигов и тори так близко соприкасаются друг с другом, что часто их невозможно отделить, тем более противопоставить.