Я – легенда - Мэтисон (Матесон) Ричард - Страница 35

• Предыдущая
• 35/37
• Следующая

– Ты задел его, – услышал он чей-то крик и упал на пол ничком. Рука его потянулась к пистолету – но ее переломил жестокий удар ноги в тяжелом ботинке. В глазах у него помутнело, он подтянул руку к груди и, уставившись в пол, тяжело всхлипнул.

Его грубо схватили под руки и поставили на ноги. Он уже ничего не видел и не чувствовал, только ждал следующего выстрела.

Вирджи, – думал он. – Вирджи, теперь я иду к тебе. Теперь уже скоро.

Боль в груди стучала так, словно туда с высоты капал расплавленный свинец. Его тащили к выходу – он слышал, как скребут, волочась по полу, носки его ботинок, – и ждал смерти. Я хочу умереть здесь, в своем доме, – мелькнула мысль. Он слабо попробовал сопротивляться, но его волокли дальше. Боль в груди стала зубастой, как стая акул.

– Нет, – застонал он, когда его выволакивали на крыльцо, – нет!..

Боль пронзила грудную клетку и вырвалась вверх, проникая в мозг, страшным ударом поражая остатки его сознания. Мир завертелся, перемешиваясь с темнотой.

– Вирджи, – глухо прошептал он… И люди в черном выволокли на улицу его безжизненное тело – в ночь, в мир, который ему больше не принадлежал. Этот мир принадлежал им.

Неуловимый звук: шепот или шорох. Роберт Нэвилль слабо кашлянул и поморщился: грудь наполнилась болью. Из глубины его тела вырвался булькающий стон, и голова чуть покачнулась на плоской больничной подушке. Звук стал громче – смесь разнородных приглушенных шумов. Медленно возвращалось ощущение рук, лежащих вдоль туловища.

Жжение в груди – огонь. Они забыли погасить огонь. В его груди. Все горело. Маленькие горячие угольки прожигали плоть и выкатывались наружу… И снова слабый, агонизирующий стон разомкнул его пересохшие голубоватые губы. Веки дрогнули, и он раскрыл глаза.

Его взору предстал грубый серьга потолок – нештукатуренная бетонная плита перекрытия. Около минуты, не мигая, он глядел прямо перед собой. Боль в груди пульсировала, то прибывая, то убывая, словно прибой перекатывал гальку по его обнаженным нервам. Все его сознание концентрировалось только на этом: выдержать эту боль, сдержать ее в себе, не дать ей победить. Расслабься он хоть на мгновение – и она вырвется, вберет весь его разум, охватит все его тело, и теперь, очнувшись, он не должен был этого допустить. Теперь он должен был сопротивляться.

Несколько минут он был сосредоточен на этой борьбе с болью, он буквально перестал видеть и оглох, пытаясь локализовать в себе эту жестокую кинжальную пульсацию. Наконец сознание стало понемногу возвращаться к нему.

Мозги работали медленно, как плохо отлаженный механизм, остановившийся и теперь понемногу набирающий обороты, неуверенно, толчками, словно перескакивая с одного режима на другой.

Где я? – была его первая мысль. И снова – чудовищная боль. Он покосился вниз, стараясь разглядеть свою грудь. То, что он увидел, была широкая повязка с огромным влажным растекающимся пятном красного цвета в середине, которое толчками пульсировало, вздымаясь и опадая. Он закрыл глаза и сглотнул.

Я ранен, – пронеслось в его мозгу. – Как следует, тяжело ранен.

В горле и во рту было сухо, словно он наглотался песчаной пыли.

Где я? Кто, что? Зачем?..

Наконец он вспомнил: люди в темном штурмовали его дом. И теперь… Он догадался, где он, теперь. Даже не оглядываясь по сторонам. Но от все-таки повернул голову – тяжело, медленно, болезненно, и увидел маленькую палату и зарешеченные окна. Он долго разглядывал эти окна лицо его было напряжено, губы плотно сжаты. Оттуда, из-за окон, с улицы доносился этот слабый звук, означавший, по всей видимости, суету и возню, а также некоторое замешательство.

Он расслабился, и голова его заняла прежнее положение, так что снова пришлось разглядывать потолок. Очень трудно было разобраться в этой ситуации и понять, что происходит, слишком все было неправдоподобно. Трудно было поверить, что все это – не бред и не ночной кошмар. Три года одиночества, в заточении, в собственном доме, а теперь – это.

Но в груди его пульсировала острая, жгучая боль, и в этом он не мог усомниться. Так же неоспоримо было и мокрое красное пятно, становившееся все больше и больше; Он снова закрыл глаза.

Наверное, я скоро умру, – предположил он и попытался как-нибудь осознать это, но разум сопротивлялся, и мысль соскользнула в пустоту.

Несмотря на то, что все эти годы он жил бок о бок со смертью, ходил по проволоке над пропастью, в которой его поджидала смерть, то и дело лишь по воле случая избегая неминуемой гибели, несмотря на это, разум его был не готов. Он не был готов принять смерть.

Где-то позади отворилась дверь – но он продолжал лежать на спине, глядя в потолок, не в силах повернуться. Боль была слишком мучительной. Не шелохнувшись, он слышал, как шаги приблизились к его койке и остановились недалеко от изголовья. Он поднял взгляд, но этого оказалось недостаточно: тот, кто стоял рядом с ним, все еще не попадал в поле зрения.

Палач, – подумал он. – Рука правосудия нового общества. Он закрыл глаза. Ему было все равно.

Шаги снова ожили, и он понял, что их владелец обошел койку и встал рядом. Нэвилль хотел сглотнуть, но в горле все пересохло. Он провел языком по губам.

– Ты хочешь пить?

Ничего не понимая, он мутно взглянул на нее, и, сердце его бешено заколотилось. Под напором крови боль захлестнула все его существо, он едва не потерял сознание и не смог удержаться от болезненного, агонизирующего стона. Голова его мотнулась на подушке из стороны в сторону, и он закусил губу, судорожно комкая рукой простыню. Красное пятно увеличивалось.

Она встала на колени и вытерла у него со лба пот, прохладной влажной тряпицей промокнула губы. Боль чуть-чуть отхлынула, и он снова смог сфокусировать взгляд на ее лице. Он лежал, даже не пытаясь пошевелиться, и глядел, на нее, и во взгляде его была только боль.

– Вот, – наконец сумел выговорить он.

Она промолчала. Встала с колен и присела на краешек кровати. Снова промокнула ему пот со лба. Затем потянулась куда-то за изголовье, и он услышал звук льющейся в стакан воды.

Она чуть приподняла ему голову, чтобы он смог пить, и боль снова кинжалом вспорола ему внутренности. Наверное, именно такое ощущение, когда в тебя вонзают эту пику, – подумал он, – вот такая же кинжальная резь. И затем – пульсация толчками истекающей, еще живой, теплой крови…

Голова его снова откинулась на подушку.

– Спасибо, – пробормотал он.

Она сидела и разглядывала его. Выражение ее лица было необычным: в нем соединялись симпатия и отчуждение.

Ее рыжеватые волосы были стянуты на затылке в тугой узел и тщательно заколоты. Весь вид ее – ухоженный и аккуратный – говорил о том, что она устроена и независима.

– Ты не поверил мне, – спросила она, – не поверил, да?

Он едва заметно вдохнул – столько, сколько нужно было, чтобы ответить.

– Я… поверил.

– Но почему тогда ты не ушел, не сбежал? Он попытался говорить, но слова путались, сталкиваясь, словно кегли, фразы распадались.

– Я… Не мог, – пробормотал он. – Я едва не ушел… Несколько раз… Однажды… Я собрался и пошел… Но не смог… Я не смог уйти… Я слишком привык… К этому дому. Это была привычка. Больше, чем привычка… Это была моя жизнь. Я так… Так привык…

Она окинула взглядом его лицо, на котором крупным бисером выступил пот, сжала губы и промокнула ему лоб влажной тряпицей.

– Теперь уже слишком поздно, – сказала она. – Поздно. Ты и сам понимаешь это. Он тяжело сглотнул.

– Да, – сказал он, – понимаю. Он хотел улыбнуться, но получилась только кривая гримаса.

– Зачем ты начал сопротивляться? – спросила она. – У них был приказ брать тебя живым. Если бы ты не стрелял в них, они не причинили бы тебе вреда.

Что-то сухое в гортани мешало ему говорить.

– Какая разница, – прохрипел он.

Он закрыл глаза и до скрипа сжал зубы, пытаясь превозмочь боль, выходящую из-под его контроля.

• Предыдущая
• 35/37
• Следующая