ОНО - Кинг Стивен - Страница 59

• Предыдущая
• 59/125
• Следующая

Билл Денбро думает: «Еще немного — и я полечу в открытое пространство. Я точно внутри пули, а пистолет вот-вот выстрелит».

От этой совершенно неоспоримой мысли ему становится жутко. По сути дела, в течение часа после вылета «Конкорда» из Хитроу у него, Билла, развилась легкая форма клаустрофобии — болезни замкнутого пространства. Салон был узок, и это внушало тревогу. Обед оказался почти изысканным, но стюардессы, обслуживающие пассажиров, вынуждены были изгибаться, наклоняться и даже садиться на корточки, чтобы подать тарелки и стаканы. Они походили на гимнасток. Наблюдая за их невероятными усилиями, Билл почувствовал, что у него пропадает аппетит, хотя пассажир, сидящий рядом, ел как ни в чем не бывало.

Сосед тоже доставляет некоторые неудобства. Он тучен и весьма неопрятен, быть может, даже побрызгался дорогим одеколоном, но сквозь этот запах Билл безошибочно улавливает запах пота и давно не мытого тела. Этот тип не особенно осторожничает и своим левым локтем время от времени чувствительно задевает Билла. Он то и дело поглядывает на цифровое табло в передней части салона. На нем видна скорость авиалайнера. Когда «Конкорд» развивает крейсерскую скорость, стрелка на табло переваливает за два деления, Билл достает из кармана рубашки ручку и ее концом нажимает на кнопки калькулятора, который Одра подарила ему на Рождество. Если он исправен — а у Билла нет никаких оснований в этом сомневаться — то тогда самолет движется со скоростью восемнадцать миль в минуту. Билл и сам толком не знает, для чего ему нужна и нужна ли эта информация.

За толстым стеклом иллюминатора видно небо, не голубое, а сумеречно-лиловое, хотя всего только за полдень. В том месте, где сливаются небо и море, линия горизонта слегка искривлена. «Я сижу со стаканом «Кровавой Мери», а какая-то грязная туша толкает меня локтем и смотрит на изгиб горизонта».

Билл слабо улыбается: он думает, что если человек как ни в чем не бывало наблюдает подобное явление, значит, ему все нипочем. Но ему, Биллу, страшно, и дело даже не в узкой и хрупкой скорлупе салона и восемнадцати милях в минуту. Он почти ощущает, как навстречу ему стремительно приближается Дерри. Да, дело именно в этом. Неважно — восемнадцать, не восемнадцать миль, важно не это: ощущение такое, что он, Билл, застыл на месте, а навстречу стремительно приближается Дерри, точно какое-то огромное животное-хищник, долго сидевшее в засаде и теперь вырвавшееся из своего укрытия. Ох, уж этот Дерри! Сложить ему какую-нибудь оду? Воспеть вонь его фабрик и рек? Впечатляющую тишину его улиц, обсаженных куцыми деревьями? Водонапорную башню? Бэсси-парк? Начальную школу?

Пустыри?

В сознании Билла вспыхивают огни — большие солнечные прожекторы. Точно он просидел в затемненном зале театра двадцать семь лет в ожидании представления, и вот оно наконец началось. Место действия обрисовывается с каждой мизансценой, но это вовсе не безобидная комедия. Биллу это скорее напоминает «Кабинет доктора Калигари».

«Сколько я написал этих рассказов, — с глупым самодовольным чувством думает он. — А сколько романов — и все навеяно Дерри. Дерри — источник моих сюжетов. Все они начинаются с того памятного лета, с той трагедии, которая произошла с Джорджем за год до того, осенью. Сколько репортеров брали у меня интервью и спрашивали, что меня вдохновило на то или иное произведение, и всем я отвечал совсем не то, неправду».

Толстяк снова толкает его локтем, и у Билла проливается «Кровавая Мери». Билл уже было собрался сказать ему пару ласковых слов, но затем передумал.

Этот вопрос «Откуда вы черпаете ваши идеи», на который приходится отвечать всем беллетристам, по крайней мере, два раза в неделю или, во всяком случае, придумывать правдоподобный ответ, этот вопрос литератору-профессионалу, для которого книги — единственный источник дохода и который пишет о небывальщине, задают даже чаще, чем два раза в неделю.

«У каждого писателя есть своего рода трубопровод, уходящий одним концом в подсознание, — говорил Билл репортерам, умолчав при этом, что с каждым годом склоняется к мысли, что вряд ли существует подсознание. — Но у литератора, пишущего рассказы и романы ужасов, этот трубопровод уходит еще глубже, в какое-то под-подсознание, если угодно».

Изящный ответ, но Билл сам никогда не верил тому, что говорил репортерам. Подсознание? Да, что-то такое есть, но Билл полагал, что люди просто преувеличили значение подсознания, которое с точки зрения психики — пускание пыли в глаза или непроизвольное выпускание газов после обильного обеда. Вторая метафора была, пожалуй, точнее, но как-то язык не поворачивался сказать в отношении себя, что такие вещи, как сны, неясные томления и ощущения-иллюзии, будто ты уже испытывал некогда нечто подобное, на самом деле не что иное, как пулеметная очередь выходящих психических газов. Но всей этой пишущей братии, вооруженной блокнотами и японскими магнитофонами, обязательно подавай что-нибудь этакое, научное обоснование, чем заумнее, тем лучше, а Билл хотел помочь своим коллегам по мере своих сил. Он знал, что писательское ремесло — работа адски тяжелая. С какой стати ему осложнять работу бедным репортерам и говорить: «Друг мой, с тем же успехом вы могли бы спросить меня: «Кто проделал дырочки в этом сыре?»

«Ты всегда знал, что они неверно задают тебе этот вопрос, — подумал теперь Билл. — Знал даже до звонка Майка. А теперь ты к тому же знаешь правильный на него ответ. Не «Откуда вы черпаете свои идеи и образы?», а «Почему вы черпаете такие идеи и образы?» Да, выражаясь метафорами, можно сказать, что существует нечто вроде трубопровода в сознании, но на его выходе нет ничего такого, что относилось бы к фрейдистскому или юнговскому толкованию подсознательного, не было никакой внутренней канализационной системы, никакой потаенной пещеры, где в засаде таятся морлоки. На другом конце трубопровода нет ничего, кроме Дерри, и…»

«Кто это скачет по моему мосту?»

Билл выпрямляет спину, на сей раз его локоть ненароком пересекает чужую территорию и глубоко уходит в бок тучного соседа.

— Полегче, приятель, — говорит толстяк. — Не видишь, как тесно.

— Сам полегче. Не толкай меня локтем, тогда и я постараюсь тебя не толкать.

На лице толстяка появляется кисло-недоуменное выражение: мол, что-что вы сказали? Билл, выдержав этот взгляд, смотрит в упор на соседа, и тот, пробормотав что-то, отворачивается.

«Кто там?»

«Кто это скачет по моему мосту?»

Билл снова смотрит в иллюминатор и думает: «Да, дальше, как говорится, ехать некуда». Начинает покалывать руки и затылок. Билл залпом допивает «Кровавую Мери». В сознании зажигается еще один прожектор.

Сильвер. Его велосипед. Билл назвал его в честь лошади из «Одинокого странника» — велосипед модели «швин», высотой двадцать восемь дюймов. «Разобьешься ты на нем всмятку, Билл», — сказал тогда отец, но в его голосе не чувствовалось острого беспокойства. После гибели Джорджа его мало что беспокоило. А до этого он был суров, крут. Справедлив, но суров. А после гибели сына на многое стал смотреть сквозь пальцы. Да, жесты и движения его были властны, как подобает отцу, но дело ограничивалось лишь жестами и движениями. И по-прежнему он прислушивался к шагам: не войдет ли в дом Джорджи.

Билл увидел велосипед в витрине специализированного магазина на Сентер-стрит. Прислоненный к стене, он мрачно выделялся среди остальных. Самый большой среди выставленных, тускловатый, тогда как другие были блестящие, прямой в тех местах, где у других были изгибы, и в изгибах там, где другие были прямы. На передней шине виднелась табличка:

ПОДЕРЖАННЫЙ

ЦЕНА ПО ДОГОВОРЕННОСТИ

• Предыдущая
• 59/125
• Следующая