Так называемое зло - Лоренц Конрад З. - Страница 23

Повседневные, частые, многократно используемые «дешевые» инстинктивные движения, которые я выше назвал «малыми служителями сохранения вида», часто находятся в подчинении нескольких «больших» инстинктов. В особенности движения перемещения – бег, полет, плавание и т.д. – но также и другие, такие, как клевание, грызение, рытье и т.п. – могут служить и добыванию пищи, и размножению, и бегству, и агрессии (эти четыре инстинкта мы будем называть «большими». Поскольку они, таким образом, являются как бы инструментами различных систем более высокого порядка – прежде всего «большой четверки» – и подчиняются им как источникам мотивации, я назвал их в другой работе инструментальными видами деятельности. Однако это вовсе не означает, что такие формы движения лишены собственной спонтанности. Как раз напротив: в соответствии с широко распространенным принципом естественной экономии, например, у собаки и волка спонтанное «производство» побуждений к вынюхиванию, выслеживанию, бегу, погоне и умерщвлению добычи «настроено» на приблизительно такой же «спрос» на них, какой обусловливается голодом. Если исключить голод в качестве побуждения с помощью простого приема, постоянно наполняя кормушку самой лакомой едой, то сразу выясняется, что животное вынюхивает, выслеживает, бегает и гоняет вряд ли меньше, чем если бы эта деятельность была необходима для удовлетворения потребности в пище. Тем не менее, если собака очень голодна, она делает все это активнее, причем возрастание активности поддается количественному измерению! Таким образом, хотя соответствующие инструментальные инстинкты обладают собственной спонтанностью, голод побуждает их работать еще больше, чем если бы они были предоставлены самим себе. Именно так: побуждение может быть побуждаемо!

В физиологии подобное явление, когда функции, обладающая собственной спонтанностью, стимулируется внешним воздействием – не редкость и не новость. Инстинктивное действие является реакцией, пока оно стимулируется некоторым внешним раздражителем или другим инстинктом. Лишь при отсутствии этих стимулов оно проявляет собственную спонтанность.

Аналогичное явление давно уже известно для возбуждающих центров сердца. Сокращения сердца в норме вызываются ритмическими автоматическими импульсами, которые вырабатывает так называемый синусный узел – орган, состоящий из высоко специализированной мышечной ткани и расположенный у входа кровотока в предсердие. Чуть дальше по ходу кровотока, у перехода в желудочек, находится второй подобный орган – атриовентрикулярный узел, к которому от первого ведет пучок мышечных волокон, передающих возбуждение. Оба узла производят импульсы, способные побуждать желудочек к сокращению. Синусный узел работает быстрее, чем атриовентрикулярный. Поэтому последний при нормальных обстоятельствах никогда не бывает в состоянии вести себя спонтанно: каждый раз, когда он неторопливо собирается выстрелить свой возбуждающий импульс, он получает толчок от своего «начальника» и стреляет чуть раньше, чем если бы был предоставлен самому себе. Таким образом «начальник» навязывает «подчиненному» свой ритм работы. Но если проделать классический эксперимент Станниуса – прервать связь между узлами, перевязав пучок, проводящий возбуждение, – то атриовентрикулярный узел освобождается от тирании синусного и поступает так, как часто поступают в подобных случаях подчиненные – перестает работать; иными словами, сердце на мгновение замирает. Это издавна называется «предавтоматической паузой». Но после короткого отдыха атриовентрикулярный узел «замечает», что он, собственно, сам производит импульсы, и через некоторое время исправно стреляет. До этого прежде никогда не доходило, потому что он всегда получал на какую-то долю секунды раньше подбадривающий пинок сзади.

В таком же отношении, как атриовентрикулярный узел с синусным, находится большинство инстинктивных движений с различными источниками мотиваций высшего ранга. Здесь ситуация осложняется тем, что, во-первых, очень часто, как в случае инструментальных реакций, один слуга имеет нескольких господ, и, во-вторых, эти господа могут быть самой разной природы. Это могут быть органы, автоматически и ритмически производящие возбуждение, как синусный узел; могут быть внутренние и внешние рецепторы, воспринимающие и передающие дальше – в виде возбуждения – внешние и внутренние раздражения, к которым относятся такие нужды тканей, как голод, жажда или недостаток кислорода. Это могут быть, наконец, железы внутренней секреции, гормоны которых запускают вполне определенные нервные процессы. (Слово «гормон» происходит от греческого – «побуждаю»). Однако такая деятельность по приказу одной из высших инстанций никогда не носит характер «рефлекса»: вся организация инстинктивного движения ведет себя не так, как машина, которая, когда ее не используют, сколь угодно долго стоит без дела и «ждет», пока кто-нибудь не нажмет на пусковую кнопку. Скорее она похожа на лошадь, которой – хоть ей и нужны поводья и шпоры, чтобы слушаться хозяина и служить его целям – необходимо ежедневно давать двигаться, чтобы избежать проявлений избыточной энергии, которые при определенных обстоятельствах, например в интересующем нас в первую очередь случае инстинкта внутривидовой агрессии, могут стать весьма опасными.

Как уже указывалось, спонтанное «производство» инстинктивного движения всегда приблизительно соразмерно ожидаемому «спросу» на него. Иногда целесообразно рассчитывать его экономно, как, например, в случае импульсов, производимых атриовентрикулярным узлом: если он производит больше импульсов, чем «заказывает» синусный узел, возникает слишком хорошо известная нервным людям экстрасистола, то есть внеочередное сокращение желудочка, бестактно вторгающееся в нормальный ритм работы сердца. В других случаях постоянное перепроизводство может быть безвредно и даже полезно. Если, скажем, собака бегает больше, чем ей необходимо для охоты, или лошадка без внешних причин встает на дыбы, прыгает и лягается (движения бегства и защиты от хищников), то это всего лишь здоровая тренировка мускулов и тем самым в некотором смысле подготовка к «серьезному делу».

«Перепроизводство» инструментальных действий должно щедрее всего отмеряться там, где особенно трудно предсказать, сколько их потребуется в каждом отдельном случае для выполнения видосохраняющей функции «результирующего» действия. Охотящейся кошке иногда приходится караулить у мышиной норки несколько часов, а в другой раз не придется ни караулить, ни подкрадываться, если удастся быстрым прыжком схватить мышь, случайно пробежавшую мимо. Но в среднем, как легко себе представить и как можно подтвердить наблюдениями в естественной обстановке, кошке приходится очень долго и терпеливо подстерегать и подкрадываться, прежде чем она получит возможность выполнить заключительное действие: убить и съесть свою жертву. При наблюдении такой последовательности действий слишком легко напрашивается необоснованное сравнение с целенаправленным поведением человека, и мы невольно склоняемся к предположению, что кошка выполняет свои охотничьи действия только «ради еды». Можно экспериментально доказать, что это не так. Лейхаузен давал кошке-охотнице одну мышь за другой и наблюдал, в какой последовательности выпадали одна за другой отдельные действия поимки и поедания. Сначала кошка переставала есть, но убивала еще несколько мышей и бросала. Затем угасало стремление убивать, но кошка продолжала подкрадываться к мышам и ловить их. Еще позже, когда иссякали и движения ловли, подопытная кошка все же не переставала подстерегать мышей и подкрадываться к ним, причем интересно, что она всегда выбирала тех, которые бегали как можно дальше, в противоположном углу комнаты, и не обращала внимания на тех, что ползали у нее под носом.

В этом опыте можно подсчитать, как часто производится каждое из упомянутых отдельных действий, пока не иссякнет. Полученные числа находятся в очевидном отношении к среднему нормальному "потреблению" этих действий. Разумеется, кошке очень часто приходится подкарауливать и подкрадываться, прежде чем она вообще сможет подобраться к жертве настолько близко, чтобы попытка поймать ее имела шансы на успех. Лишь после многих попыток жертва попадает в когти и ее можно загрызть, но это тоже не обязательно удается с первого раза, так что должно быть предусмотрено несколько умерщвляющих укусов на каждую мышь, которую предстоит съесть. Таким образом: производится ли какое-то из отдельных действий в сложном поведении подобного рода только по его собственному побуждению или еще по какому-либо другому и по какому именно – это зависит от внешних условий, определяющих «спрос» на каждую отдельную форму движения. Насколько я знаю, впервые эту мысль отчетливо высказал детский психиатр Рене Спитс; он обратил внимание на то, что у грудных детей, получавших молоко в бутылочках, из которых оно слишком легко высасывалось, после полного насыщения и отказа от бутылочки оставался избыточный запас сосательных движений, и им приходилось разряжать его на каких-нибудь замещающих объектах. Очень похоже обстоит дело с действиями еды и добывания пищи у гусей, когда их держат на пруду, где нет такого корма, который можно было бы доставать, ныряя ко дну. Если кормить гусей только на берегу, то рано или поздно можно будет увидеть, что они ныряют «вхолостую». Если же кормить их на берегу каким-нибудь зерном вдоволь, пока они не перестанут есть, а затем бросить зерно в воду, птицы тотчас же начнут нырять и в самом деле поедать добытую со дна пищу. Можно сказать, что они «едят, чтобы нырять». Можно также обратить этот эксперимент и долгое время давать гусям корм только на предельно доступной им глубине, чтобы им приходилось доставать его, ныряя, с большим трудом. Если кормить их таким образом, пока они не перестанут есть, а затем предложить им такую же пищу на берегу, они съедают еще довольно много, доказывая тем самым, что перед тем «ныряли, чтобы есть».