Так называемое зло - Лоренц Конрад З. - Страница 15

Аналогичные явления встречаются и у людей. В доброе старое время, когда существовала еще Дунайская монархия и существовали служанки, я регулярно наблюдал у моей овдовевшей тетушки предсказуемое поведение: служанки никогда не держались у нее дольше восьми-десяти месяцев. Каждой вновь нанятой прислугой она всегда восхищалась, расхваливала ее на все лады, как некое сокровище, и клялась, что наконец нашла такую, какая ей нужна. В течение следующих месяцев ее суждения становились все более прохладными. Сначала она находила у бедной девушки мелкие недостатки, потом заслуживающие порицания, а по истечении обычного времени обнаруживала пороки, безусловно достойные ненависти, и в конце концов рассчитывала ее раньше срока – всегда с большим скандалом. После такой разрядки старушка снова готова была видеть в очередной служанке сущего ангела.

Я далек от того, чтобы высокомерно насмехаться над моей давно умершей и в остальном очень милой тетушкой. Точно такие же явления я имел возможность – точнее, был вынужден – наблюдать у серьезных людей, способных прекрасно владеть собой, и, разумеется, у самого себя. Это было в лагере для военнопленных. Так называемая полярная болезнь, или экспедиционное бешенство, поражает обычно небольшие группы людей, оказавшихся в соответствующих ситуациях и имеющих возможность общаться только друг с другом. Из того, что мы уже знаем, ясно, что напор агрессии тем опаснее, чем больше члены группы знают, понимают и любят друг друга. В такой ситуации, как я могу утверждать по собственному опыту, резко снижаются пороговые значения всех стимулов, вызывающих агрессию и внутривидовую борьбу. Субъективно это выражается в том, что человек отвечает на малейшие выразительные движения своего лучшего друга – стоит тому кашлянуть или высморкаться – реакцией, которая была бы адекватна, если бы ему дал пощечину пьяный хулиган. Понимание физиологической закономерности этого явления – разумеется, крайне мучительного – хотя и предотвращает убийство друга, но никоим образом не облегчает мучений. Выход, который в конце концов находит понимающий, состоит в том, чтобы тихонько выскользнуть из барака (экспедиционной палатки, иглу) и разбить на куски что-нибудь не слишком дорогое, но разлетающееся с возможно более громким треском. Это немного помогает, а на языке физиологии поведения называется перенаправленным или переориентированным действием – redirected activity по Тинбергену. Мы еще увидим, что этот выход очень часто используется в природе, чтобы предотвратить вредные последствия агрессии. А непонимающий может убить своего друга – что нередко и случается!

Переориентация нападения – пожалуй, самое гениальное средство, изобретенное эволюцией, чтобы направить агрессию в безопасное русло. Однако это вовсе не единственное средство такого рода: Великие Конструкторы Эволюции – Изменчивость и Отбор – редко ограничиваются единственным способом. Сама сущность их экспериментальной «игры в кости» часто позволяет им натолкнуться на несколько возможных способов и применить их ради двойной и тройной надежности к одной и той же проблеме. В наибольшей мере это справедливо в отношении различных механизмов физиологии поведения, призванных предотвращать увечье или убийство собрата по виду. Чтобы объяснить эти механизмы, придется начать издалека. Прежде всего нужно попытаться описать один все еще весьма загадочный эволюционный процесс, создающий поистине нерушимые законы, которым подчинено социальное поведение очень многих высших животных, подобно тому, как поступки человека подчинены самым священным нормам и обычаям его культуры.

Когда мой учитель и друг сэр Джулиан Хаксли незадолго до первой мировой войны предпринял свое подлинно пионерское исследование поведения чомги,[8] он обнаружил в высшей степени поразительный факт: определенные формы движения в процессе филогенеза утрачивают свою первоначальную функцию и превращаются в чисто «символические» церемонии. Этот процесс он назвал ритуализацией. Этот термин он употреблял без всяких кавычек; иными словами, он без колебаний отождествлял культурно-исторические процессы, ведущие к возникновению человеческих ритуалов, с эволюционными процессами, порождающими столь удивительные церемонии у животных. С чисто функциональной точки зрения такое отождествление вполне оправдано, как бы мы ни стремились сохранить осознание различия между историческими и эволюционными процессами. Но теперь необходимо подробно остановиться на удивительных аналогиях между ритуалами, возникшими филогенетическим и культурно-историческим путем, и показать, каким образом они находят свое объяснение именно в тождественности функций.

Прекрасный пример того, как ритуал возникает филогенетически, как он приобретает свой смысл и как изменяется в ходе дальнейшего развития, доставляет изучение одной церемонии у самок утиных - так называемого натравливания (Hetzen). Как и у многих других птиц с такой же организацией семейной жизни, у уток самки хотя и меньше самцов, но не менее агрессивны. Поэтому при столкновении двух пар часто случается, что распаленная яростью утка продвигается к враждебной паре слишком далеко, затем "пугается собственной храбрости", поворачивается кругом и спешит назад, под защиту сильного супруга. Возле него она испытывает новый прилив храбрости и снова начинает угрожать враждебным соседям, но теперь уже не покидая безопасного места рядом с селезнем.

В первоначальном виде эта последовательность действий совершенно произвольна по форме и зависит от игры противоборствующих побуждений, действующих на утку. Поочередная смена преобладающих побуждений – боевого задора, страха, поиска защиты и возобновившегося стремления к нападению – легко и ясно читается по ее выразительным движениям и прежде всего по изменению ориентации в пространстве. Например, у нашей европейской пеганки (Tadorna tadorna) этот процесс не содержит никаких закрепленных ритуализацией элементов, кроме определенного движения головы, связанного с особым звуком. Утка бежит, как всегда бегут птицы ее вида при нападении, в сторону противников, опустив и вытянув вперед шею – и тотчас же, подняв голову, возвращается к супругу. При этом очень часто утка пробегает сзади от селезня, огибая его по полукругу, так что когда она в конце концов останавливается рядом с супругом и ее угрозы возобновляются, ее голова обращена прямо в сторону вражеской пары. Но часто – если при бегстве была не слишком испугана – она довольствуется тем, что подбегает к селезню и останавливается грудью к нему, так что для угрозы в сторону неприятеля ей нужно повернуть голову и шею назад через плечо. Если же, как тоже часто случается, она останавливается перпендикулярно селезню, впереди или позади него, то ей приходится вытянуть шею под прямым углом к продольной оси тела. Короче говоря, угол между продольной осью тела и вытянутой шеей зависит исключительно от того, где находятся она сама, ее селезень и враг, которому она угрожает. Ни одно из этих положений в пространстве и ни одна форма движения не являются для нее предпочтительными (см. рисунок).

У близкородственного огаря (Tadorna ferruginea), обитающего в восточной Европе и в Азии, натравливание ритуализовано несколько больше. Хотя у этого вида самка "еще" угрожает прямо вперед, стоя рядом с супругом, и может, обегая вокруг него, образовывать всевозможные углы между продольной осью тела и направлением угрозы, в подавляющем большинстве случаев она становится при натравливании грудью к селезню, угрожая через плечо назад. И когда я увидел однажды, как утка изолированной пары этого вида производила движения натравливания "вхолостую", то есть в отсутствие стимулирующего объекта, она тоже угрожала через плечо назад, как будто видела в этом направлении несуществующего врага.