Веянье звёздной управы - Богачёв Михаил - Страница 10

А мне не музыка, мне слышится, как раскалываются пространства,

И я не знаю, живы ли они, мертвы ли, пока падает этот лист калёный,

Пока падает этот мучительный листик печали,

Я уже родился и хожу за руку по Пушкарской с мамой,

И падает лист, и режет жизнь мою, и уже закричали

Жалобные соседки над гробом и над нашею с мамой тайной,

Пока падает он, фатальный, потому что падёт непременно,

Всё остальное твёрдо стоит, но я так долго икал опору

В дружестве, в любови, в домовитости, одновременно

Падая с этим листом, потому что падать нам с ним в пору.

Этот пятиязычный падает флаг недолгого боя,

И его танец надо бы остановить, запретить и вернуть всё обратно!

Пусть земля прорастёт облаками и покажет своё голубое

Юное тело, солнцем и дождями облитое, омытое многократно,

И пока совершается это весёленькое паденье,

Над ним так смешно посмеяться, похохотать с другими, — какими? —

Потому что все, с кем мы братались кровью, не в моём владенье,

И каждый из них бросит меня, предаст, погибнет, покинет.

Пока падает он и летит над каменоломней Санкт-Петербурга,

Олеся, ты-то поймешь, что это страшней Шекспира —

Смотреть, как падает лист и падёт, а драматурга

Не призовёшь, потому что он тоже будет в участи погребального пира.

Но почему, почему так прекрасен, и светел, и красен лист клёна,

Если метлой заметётся, сгорит, почернеет, истлеет?

Пусть даже ветром поднимется вновь, в этой жизни продлённой

Снова играя, он падает всё отвратительнее и быстрее,

Сорванный с древа, обласканный небом, кленовый,

И не успеть ничего, пока падает, только перекреститься...

Перед паденьем такой ослепительно праздничный, новый,

В сопровожденьи бессмысленной, вольно летающей птицы.

6-е Письмо

Если подумать о том, какую я выбрал судьбу,

И какой чертой обводит жизнь мою Господь,

То за грусть о вас подвержен буду суду,

И на площади мировой будут душу мою пороть,

Но если имею я уши, очи, ноздри, как не имею их,

То это блаженне разума, объимающего мир,

Потому что за сокрома, угодья и души в этих угодиях

Великий спрос будет — скорее помин, чем пир.

И если люблю я Олесю, то за острие мыслей-ножей,

За сердце-копьё, пронзающее город насквозь,

Как будто в этом базаре московском всего важней

Раздача бесплатная сердца коммерции наперекось.

И если Владимиром хвалюсь и любуюсь им,

То потому, что в его мире такова благодать,

Что я плаваю в ней ли, балуюсь ли,

А всё не меньше море это, сколь бы не баловать.

И Николая люблю, хотя простите любви моей

За запретное понимание себя самой,

Но в Нике Христос побеждает всё ощутимее и видней,

И многие отвернутся, потому что это страшней Сумо,

И Настеньку, зеркальце маменькино, как забыть,

Как не радоваться тайне её, как не благоговеть!

Сколько думай-не-думай, а столько с ней может быть,

Что ликует и празднует жизнь её — солнечный благовест!

Как поддельны слова, открывая сердечную дверь,

Неподдельны молитва или заклинанье “сезам”, —

Я уже не молчу, но, Олеся, поверь мне, поверь:

Я о пятой любви ничего не доверю словам…

Вот и знайте, мои дорогие, что в печорской земле

Есть болван без ушей и ноздрей, без очей и подобен он мне,

Что здесь ветер ноябрьский сечёт по увядшим полям,

Что в долинах печаль, ну а лес погребальной зиме

Отдал все, кроме елей, и я вас зиме не отдам.

7-е Письмо

Твой белый дом летел в тугой ночи,

И Моцарта сверчки неистово играли,

В саду неясные крыльца лучи

Нас то скрывали, то вновь открывали,

Как будто мы играли.

За ночь такую можно заплатить

Судьбой, в такие ночи происходят

Перевороты жизни. В небосводе

Нет ничего. И, если лампу запалить,

Огонь горит, хотя от лампы не уходит.

Мы оказались так, как средь земли,

Нет, на земле в средине океана.

Ночные бабочки опасно и упрямо

Стучались, в лампу, слепли и ползли,

Как волны по песку, шурша о рамы.

А возле дома в белых креслах мы

Уж объясняли свойства красоты —

“Киндзмараули” так легко все объясняет...

В саду незримо двигались цветы,

А яблоки топтались, как скоты,

И ночь была, как будто не растает.

Пошли зарницы и пугали нас,

Как предвестители. Мы все чего-то ждали,

Нам наши судьбы чем-то угрожали,

Сверчки, как “Боинги”, гремели, — мы дрожали,

И мир был ненадёжен, как баркас.

О, эту ночь придумал бы поэт —

Изгнанник-Дант, вернувшийся от Бога,

Но эта тьма невыразима слогом:

Она всё то, чего как будто нет,

Или чего невыразимо много.

В такую ночь густая темнота

Тверда, как состояние природы,

И безнадёжна, будто нет свободы...

Но прикровенна жизни полнота^[2]

И тайна судеб под тяжёлым небосводом.

Твой дом пылал белей монастыря.

Никто не спал, и даже дети речи

Вели о вечно повторимой встрече,

Когда бы Бог нам бесконечно повторял

Любовь и тьму, и бабочек, и вечер.

Земля одна, поэтому одна

На ней любовь — дневна и полуночна.

Судьба всех нас пока благополучна.

В обыденности вечность нам дана,

Но в сумерках, в ночных полутонах,

Когда душа всё помнит, но не точно.

8-е Письмо

Почему ты такая Муза, хотя сама — Сафо,

И по оливковой роще в подвесках зеленых ягод

Не ходишь, а мчишь на вечно ломающемся авто?

Да будет путь твой благословен и мягок!

Скоро можно отметить годовщину писем моих.

Нет, они не романсы в беретах, не сладкозвучные барды, —

Просто это облако на облако проливает стих,

Парное ученичество судеб на расцарапанных половинках парты.

Вдохновительница беспризорная, бездомовница любых стен,

Но на закате кровавом твой монолог молод,

Будто не знаешь, не замечаешь за собой тень —

Не то часовщик-казначей, не то, страшнее, молох.

Прошлым летом в доме твоём мы претерпели жару,

В чём приобрели по одинаковому таланту.

А Москва поджаривалась в золотом и дымном жиру,

Подобно в геене огненной горящему протестанту.

И вслед за огнём так хотелось подвергнуться испытанью вод,

Утонуть и захлёбываться на вершине Килиманджаро!..

Но Гелиос заслушался музыкой твоих од

И сам, подобно Нерону, напевал гимны пожару.

И всё-таки в тунике, в сандалиях ланьих кож

Ты легко перешагиваешь через одно, второе, третье тысячелетье,

Идешь, оглядываешься, ищешь: “А кто на меня похож

В оливковых рощах, в Элладе, на Лесбосе, на планете?”