Дамы из Грейс-Адьё и другие истории (сборник) - Кларк Сюзанна - Страница 8

Узнав об отъезде мистера Вудхоупа, мисс Парбрингер только улыбнулась и в тот же день отправилась гулять на холмы, навстречу осеннему ветру. С ней были подруги – миссис Филд и мисс Тобиас – свободные (по выражению мисс Парбрингер), как ни одна женщина в Англии.

С малых лет жила я в доме доктора Куинси, что на той стороне Гиблого холма. Иногда в зимние сумерки Гиблый холм (где обитает Чудный народец) казался мне длинным бурым кораблем посреди сумрачного моря. Далекие огоньки мерцали среди темных дерев, словно серебристые звезды.

Матушка моя состояла при докторе кухаркой и прислугой по дому. Доктор Куинси (безобразный лик, словно плохо нарисованная лошадиная морда; скудная бороденка; тусклые слезящиеся глаза) был стар и учен. Добрая душа, старик сразу распознал во мне то, что укрылось от матушкиных глаз, ибо истинное мое призвание состояло вовсе не в том, чтобы сбивать масло, печь кексы и прясть, как мечталось матушке, а в изучении древней истории, латыни и греческого. Во всем этом доктор меня наставил и желал приобщить также к древнееврейскому, алгебре и геометрии, но время сыграло с ним злую шутку, и прошлым летом старик покинул сию земную юдоль.

На следующий день после смерти доктора матушка испекла пять пирогов. Ныне злонамеренные завистники отверзают уста свои, и ложь вылетает оттуда и гуляет по свету, однако правда в том, что пироги (испеченные моей матушкой) были премаленькие. Терзаемая внезапным и великим голодом, я съела их все, что и стало причиной нашей ссоры. В сердцах матушка предсказала мне ужасные несчастья (бедность, брак с нищими, цыганами и прочие скорби). Однако, как говаривал мистер Обри{7}, такую красу не скроешь, и вскоре я стала женой сэра Джона Соурестона и поселилась в Пайперс-Холле.

Пайперс-Холл – прелестнейшая старая усадьба, такая приветливая в погожие деньки. Возвели ее в незапамятные времена (думаю, еще при царе Соломоне). На лужайках вкруг дома высятся древние деревья; одеянные в мантии солнечных лучей, выше крыш возносят они свои кроны, словно величавые исполины из героических времен седой древности. Тенистые аллеи устилает длиннолистая мята и благоуханный тимьян. Когда в сумерках мы с Дафной ступали по травам, то словно ангелы ласкали нас своим чистым дыханием.

Сэру Джону Соурестону исполнилось тридцать два: среднего телосложения, кареглазый, длинноногий и статный. Он редко улыбался – не раньше, чем замечал улыбки на лицах других людей. С детских лет сэр Джон страдал великой меланхолией и приступами безудержного гнева, страшившими друзей, соседей и слуг, – словно некое злое божество, позавидовав дарам, коими сэра Джона щедро одарили небеса (молодости, красоте и богатству), наложило на него дурное заклятие.

В доме жил щенок, родившийся в день нашей свадьбы. Будучи трех-четырех недель от роду и еще толком не умея ходить, он любил вскарабкаться на плечо сэру Джону, когда тот почивал после обеда, ибо не чаял в хозяине души. К несчастью, как-то раз, увидав в окно лошадиную морду, щенок от испуга изгадил сэру Джону камзол. Тогда мой супруг засунул бедняжку в мешок и утопил в пруду. Мы прозвали щенка Недотепой, ибо все на свете, как говаривала Дафна, приводило его в недоумение. Думаю, он так и не понял, за что его утопили. У сэра Джона было три громадных черных пса, и более всего на свете любил он охотиться с ними на Гиблом холме.

Спустя два месяца после свадьбы мы с сэром Джоном отправились в Кембридж, чтобы испросить совета у знаменитого лекаря – доктора Ричарда Блексуона. При себе у нас была склянка с мочой сэра Джона. Встав на колени, доктор Блексуон молился в чуланчике за черными бархатными занавесками. Вскоре в чуланчике объявился сам архангел Рафаил (как случалось всегда после молитв доктора Блексуона) и вперил взор в склянку с мочой. Доктор сказал нам, что по цвету мочи (красноватому, словно бы с кровью) архангел Рафаил доподлинно определил причину душевных терзаний сэра Джона. Сэр Джон нуждался в просвещенных беседах. Архангел Рафаил возвестил, что болящий должен собрать в доме своем ученых мужей, дабы там они упражняли свой разум в философии, геометрии, риторике и механике. Слушая их речи, сэр Джон обратит свои мысли к материям возвышенным и приятным.

Сэра Джона так обрадовал совет, что всю обратную дорогу мы распевали баллады и веселились от души. Даже трое громадных черных псов сэра Джона возвысили свои голоса, славя ученого доктора Блексуона и архангела Рафаила.

Вечером я в одиночестве гуляла в саду среди героических дерев, когда повстречала миссис Слопер (мою матушку).

Миссис Абигайль Слопер (вдова, сухощавая и долговязая, лицо, формой напоминающее ложку, а цветом – зеленый сыр; прислуга и кухарка покойного доктора Иеронимуса Куинси) не находила себе места, когда доктор, назло ей, говорил на древнееврейском. Матушка считала слова доктора колдовским заклятием, я же понимала, что он всего лишь жестоко насмехается над ее невежеством, но не могла отучить его от этого вздорного обыкновения. Бывая напугана, матушка разговаривала сама с собой; держала двух кошек (белых с голубизной) – Соломона Гранди (четырех лет от роду) и Синешерстку (десяти лет), а еще телку Полли-Топотушку (одного года). В 1675 году матушка закопала синий горшочек с шиллингами под кустом красной смородины в саду доктора Куинси, однако после кончины доктора дом спешно продали, и с тех пор мысль о том, как вернуть свои сбережения, не выходила у нее из головы.

– Добрый вечер, дражайшая матушка, – поздоровалась я. – Войдите в мой дом и отведайте угощенья.

Матушка не отвечала. Она вглядывалась в сад, а сама все скатывала и раскатывала фартук.

– Ах! – вздохнула матушка. – Наконец. – (Разглядывая бук, словно обращалась к дереву.) – Дочка-то моя совсем от рук отбилась!

– Вовсе нет, – возразила я – что вы такое говорите! Поведайте, что гнетет вас, дражайшая матушка.

Однако она не ответила, а принялась расхаживать по саду, жалуясь кустам шиповника, что девочка ее выросла неблагодарной. Взывая к молоденьким апельсиновым деревцам, матушка сетовала, что дочь ее не любит свою мать.

– Ах, матушка! – воскликнула я. – Зачем вы заставляете меня ссориться с вами? Отчего не желаете сказать, что случилось?

Матушка закрыла лицо фартуком и жалобно зарыдала, затем внезапно отняла фартук от лица.

– Будь что будет! – воскликнула она (очевидно, обращаясь к каменному богу Юпитеру, который взирал на нее с изрядным презрением). – Помнишь ли ты тот день, когда старый доктор преставился, а я испекла пять пирогов, которые дочь моя съела до последней корочки?

– Ах, матушка! – воскликнула я. – И не надоест же браниться? Дались вам эти засохшие пироги! Они были такие маленькие!

– Нет уж, – отвечала она Юпитеру (словно статуя ей возражала). – Где это видано? Целых пять пирогов! Вот я и рассердилась, потому и сказала крошке Соломону Гранди и старушке Синешерстке, – (матушка имела в виду своих котов), – так вот, я и сказала им: а дочка-то моя съела сегодня аж пять пирогов! Целых пять! Тут я подняла глаза и увидала этого красавчика сэра Джона Соурестона. Он был верхом на своей любимой лошадке – сладкий, точно маслице! А сэр Джон возьми да и на Гиблом холме спроси меня: «О чем это вы толкуете, миссис Слопер?» Мне ли было не знать, что сэр Джон Соурестон положил глаз на мою дочку и что он высматривает ее сквозь заросли бузины? Что было делать – признаваться, что дочка моя съела целых пять пирогов? Вот я и придумала сказать, будто дочка сегодня напряла пять мотков пряжи…

– Нет! – вскричала я. – Матушка, не может быть! Неужто вы солгали сэру Джону?

– То-то и оно, что солгала, – отвечала она. – И дочке моей от этого вышло только благо. Ибо сэр Джон Соурестон выпучил свои глазища, словно плошки с шоколадом, и молвил: «Всемогущие звезды! Никогда о таком не слыхал! Миссис Слопер, в воскресенье я женюсь на вашей дочери».