Страх, надежда и хлебный пудинг (ЛП) - Секстон Мари - Страница 5

Теперь, полагаю, мой черед рассказывать новости. Знаю, я почти весь год промолчал, но писать особенно не о чем. Мы много путешествуем. Сейчас мы в Берлине, а завтра выедем в Мюнхен, где с нами должна встретиться моя мать. Я убежден, что она, как всегда, не приедет, но Джордж свято верит в обратное. Честно говоря, я не нахожу в себе сил переживать на ее счет. У меня было одно рождественское желание, и оно не сбылось. Мы с Джоном так и не стали родителями. По правде говоря, я в ужасной депрессии, настолько кошмарной, что мне, наверное, стоило не писать это письмо. Я не должен распространять свое отсутствие праздничной радости. Мы продолжаем ждать от Томаса новостей, и чем дольше мы ждем, тем беспомощней я себя ощущаю.

Несколько месяцев назад ты написал, что завести ребенка – это последнее, что вам с Мэттом когда-либо захочется сделать. Ты сказал, что уход за собакой – ваш максимум. Я понимаю тебя. Честное слово. Я знаю, вы счастливы просто вдвоем. В ваших жизнях уже есть все, что вам нужно, и я завидую вам. Это эгоистично с моей стороны – хотеть большего? Я люблю Джона всем сердцем и обожаю Джорджа, но не могу побороть ощущение, что упускаю что-то значительное. Джаред, я столько всего могу дать. Я говорю не только о вещах или деньгах, но о любви. В моем сердце так много любви, но мне не хватает людей, чтобы ею делиться.

Сентиментально, я знаю. Даже я сам, перечитывая эти слова, закатываю глаза, но от этого они не перестают быть правдивыми.

Несколько месяцев назад мы были в Лукке. Не бывал там? Изумительный город, не такой многолюдный, как Флоренция, Венеция или Рим. В стенах старого города до сих пор ощущается очарование древности. По улицам прогуливается прекрасная молодежь. Женщины сплошь экзотичны. Мужчины носят узкие джинсы, туфли без носков и потертые американские футболки с шелковыми шарфами. Джонатан пошутил, что он наконец-то нашел то единственное место на свете, где все одеты, как я.

Но меня занесло не в ту в сторону.

Город по сей день окружен крепостным валом, и на вершине стены проложена симпатичная прогулочная тропа. Там растут деревья, есть парк и скамейки для пикника, и даже пара кафе. Одним ярким и теплым утром Джон ушел на пробежку, а я в одиночестве гулял по стене. И вдруг увидел ребенка. Думаю, ей было года два или три. Она собирала каштаны со стариком, который, как я понял, был ее дедом. Не знаю, видел ли ты когда-нибудь каштаны, упавшие с дерева, но они заключены в колючую зеленую оболочку. Старик бил по ним тростью, чтобы раскрыть, и говорил: «Вон он! Бери! Бери!». А она подбегала, хватала каштан и бросала его в мешочек, который держал ее дед, а после вопила: «Еще! Еще!». Картина была такой живописной, точно в кино. Такой идеальной, и я мог думать только о том, что на его месте должен быть Джордж. Джордж заслуживает того, чтобы иметь внуков. Но я до сих пор так и не смог подарить ему это счастье.

Я должен сменить тему, иначе снова расплачусь.

На днях я беседовал с Анжело. Он редко звонит, но из раза в раз умудряется меня удивить. Ты знаешь, что он надеется работать с детьми-сиротами? С подростками, в частности. Не в качестве приемного родителя, нет, но он думает присоединиться к программе «Старший брат» в качестве воспитателя. Я сказал ему, что это замечательная идея. В конце концов, он может понять этих детей лучше нас всех, вместе взятых. Еще я убедил его позволить мне оплатить его обучение. Он не ставит высоких целей. Просто хочет взять курс или два, чтобы немного раширить свой кругозор. Я считаю, это желание достойно всяческой похвалы, и страшно рад, что способен помочь. Поначалу он отказывался от денег. Все повторял, что это чересчур дорого. Но бога ради, это всего лишь деньги. Смысл их иметь, если я не могу тратить их на дорогих мне людей? Потом он битый час пытался уговорить меня принимать ежемесячные платежи. Но ты не представляешь, насколько мне все равно, вернут мне долг или нет. В конце концов мы заключили сделку. Я сказал, что если когда-нибудь обеднею до сотни долларов, то он будет обязан отдать мне все, что имеет. Но до тех пор, сказал я, мы в расчете. И точка.

О. И я взял с него слово понянчиться с нашим ребенком, когда буду в Коде, – просто чтобы заставить его поерзать. Клянусь, я услышал в его голосе панику. Ну вот, я снова вернулся к усыновлению. Я не могу думать об этом. Слишком печально.

Будь здоров, сладость. Пусть твои праздники пройдут лучше моих.

***

Двадцать второго декабря мы прибыли в Мюнхен, и Коул немедленно развил бурную деятельность. Хотя до Рождества оставалось всего ничего, он настоял на том, чтобы мы поставили елку. Первый день мы провели на базарах, которые, как и обещал Коул, оказались поистине изумительными. Он занимался поисками подарков и елочных украшений, а мы с отцом сосредоточились на еде. Здесь продавался и миндаль, обжаренный с сахаром, и пряники, и штоллены, и согревающий внутренности глинтвейн. К середине дня мои пальцы закоченели и стали липкими, а сознание было приятно затуманено алкоголем. Нос и щеки отца стали ярко-красного цвета, и когда он, блуждая между прилавками, начал пошатываться, Коул, снисходительно закатив глаза, отправил нас обратно в апартаменты.

– К тому же, – добавил он, – я не могу покупать вам подарки, пока вы стоите у меня над душой.

– Только не увлекайся. Нам еще везти все это домой.

Грейс должна была прилететь в канун Рождества. Несмотря на упорные заверения в том, что она не приедет, Коул сделал все, чтобы подготовиться к встрече. Он потратил много часов, мучительно размышляя над тем, что же ей подарить, и в итоге остановился на кашемировой шали и шокирующе дорогих драгоценностях. Я ожидал, что он будет нервничать и, возможно, сердиться на папу за то, что тот пригласил ее, однако вечером двадцать третьего, наблюдая за тем, как он выбирает ожерелье, браслет и подходящие серьги, осознал, что он испытывает умеренный оптимизм. Он хорошо скрывал его за равнодушием, но все-таки провести меня не сумел. Это было похоже на ожидание известий от Томаса. Страх и надежда уравновешивали друг друга, были двумя сторонами одной монеты, и я представлял, как эта монета взлетает в воздух и, описывая дугу, снова и снова переворачивается, попеременно являя то оживленное предвкушение, то мрачное ожидание разочарования, а потом падает вниз. Какой стороной – неизвестно.

Все утро двадцать четвертого Коул ждал, когда зазвонит телефон. По мере того, как секунды перетекали в минуты, а минуты в часы, его самоконтроль стал рассыпаться. Он не находил себе места. Ходил по квартире и поправлял рождественские украшения, словно в них каким-то образом содержался ответ. Часто смотрел на часы. Он был словно ребенок, который, несмотря на свой страх, стоял в очереди, чтобы увидеться с Сантой.

– Она давно должна была позвонить, чтобы все отменить, – сказал он мне шепотом, пока мы убирали со стола после ужина, и было неясно, какая сторона монеты блеснула в этот момент.

Из соседней комнаты до нас долетело жужжание сотового отца. Разобрать, о чем он говорил, было нельзя, но через минуту отец пришел с отчетом на кухню.

– Ее самолет приземлился. Она ждет багаж. Сказала, что будет здесь минут через сорок.

– О, – только и смог сказать Коул. Его голос прозвучал растерянно, тихо, обезоруживающе по-детски. Он стал заламывать руки и озираться по сторонам, не зная, чем бы занять себя. В нем бурлило слишком много нервной энергии. Либо он мог обуздать свои нервы и довести нас всех до безумия, либо я мог попытаться отвлечь его. Секс не сработал бы – частично из-за того, что в одной комнате с нами стоял мой отец, но в основном потому что Коулу потребовалось бы чересчур много времени на то, чтобы расслабиться и начать получать удовольствие. И тогда я налил ему немного вина.

– Иди сядь, – сказал я. – Я сам все уберу.

Закончив, я нашел Коула на диване с открытой книгой в руках. Но вскоре понял, что он не читает. Он не переворачивал страницы. Он просто смотрел на слова. Что, как я подозревал, было проще, чем смотреть на часы. Отец переключал каналы на телевизоре – без сомнений, пытаясь найти что-нибудь на английском.