Илья Николаевич - Григорьев Николай Федорович - Страница 10

Однажды в деревенском трактире Илья Николаевич согревался чайком. К прилавку подошел какой-то босяк, спросил чарку водки, выпил, крякнул от удовольствия и пошел к выходу, гремя обледеневшими лаптями

- Эх, человече, человече... - вздохнул трактирщик, когда за посетителем, брякнув колокольчиком, закрылась дверь. - Сколько же это он верстов на своих двоих вымерял? До уезда тридцать пять да обратно. Да не по одному разу. За своими-то заработанными... А уж и жалованье это учительское - срамота: за все про все в год двадцать пять рубликов! Только с получки и разговляется на чарочку. Ишь, даже закуски не взял, чтоб не разориться, прищелкнул языком - и до свиданьица!..

Илье Николаевичу стало жарко не только от выпитого чая: от стыда за министерство просвещения, за свою должность инспектора.

Расплатившись, он кинулся искать учителя. Женщина у колодца сказала: "Видала. Пошел обедать". Но где именно человек сегодня обедает, ответить затруднилась. Еще того не легче: оказывается, учитель на харчах у общества, совершенно так же, как летом пастух: сегодня его покормят в одной избе, завтра - в другой, послезавтра - в третьей.

"Кажется, этим человеком дорожат на селе, - с некоторым облегчением подумал Ульянов. - Зря бы не кормили!"

Настиг Илья Николаевич лапотника в помещении школы. Назвал себя, попросил предъявить конспекты уроков.

А инспектируемый возьми и сдерзни:

- Не до конспектов было. На собачьих рысях за казначеем гонялся, а то и помрешь - не вспомнят... А учительствую вот по какой методе: "Дитяти лучше быть на конюшне, на кухне, в огороде, чем сидеть над книгой, мучаясь над абстракциями с мокрыми глазами..."

- Голубчик! - воскликнул Илья Николаевич и удивленный, и обрадованный. - Да ведь в этих словах Песталоцци - высшая мудрость нашего живого школьного дела! Вы много его читали?

Учитель улыбнулся, и бородатое его лицо вдруг стало совсем юным, почти мальчишеским. Сказал мечтательно:

- Кажется, я уже наизусть знаю его записки о воспитании сына, но, перечитывая, открываю в них новые и новые сокровища... Какой гениальный педагог! Какой чуткий воспитатель! А этот дух самопожертвования ради счастья не только сына, а каждого ребенка, всех детей в мире, кто брошен на дороге жизни и погибает от жестокостей общества...

Молодой человек умолк, лишь улыбался, смотря куда-то вдаль. Он, конечно, продолжал говорить, но теперь уже только мысленно, для себя. А Илья Николаевич не торопил юношу с разговором - молча им любовался.

Наутро, когда в классе собрались ученики, подтвердилось, что учебный процесс здесь построен с полным знанием дела: грамоте Лука Лукич обучает, следуя передовой звуковой методе, а не буквослагательной, за которую еще цепляются во многих школах; уроки содержательны, интересны; учитель зорко следил, чтобы никто не оставался без дела, и весь класс дружно трудился с большой для себя пользой.

Но это было уже на следующий день, утром. А сейчас из-за печки вышел тот же самый Лука Лукич, но уже не лапотником, а в сапогах, на нем была сарпинковая косоворотка, подпоясанная цветным шнуром с кисточкой.

Вид уже приличный. Но одежда была из самого дешевого материала, и Илья Николаевич понял, что она сберегается для выхода в класс, к ученикам. Пусти ее в повседневную носку - живо расползется.

Затопили печку, сели к огоньку. Илья Николаевич помешивал кочергой дрова, и жерло печи гудело от доброй тяги, сияло и золотилось.

А Лука Лукич стал читать стихи.

Начал он тихо, проникновенным шепотом:

Спасибо, друг.

Мы встретились случайно,

Но для меня так много сделал ты,

Что превзошло все, что хранил я тайно

В душе, как фантастичные мечты...

- Чье это? - поинтересовался Илья Николаевич.

Тот повел головой - мол, послушайте дальше - и продолжал:

Я не за то тебя благословляю,

Мой добрый, честный, мой отважный друг,

Что если я свободу вновь узнаю,

То, может быть, ценой твоих услуг.

Услуги - вздор! Но ты всю сладость веры

Мне возвратил в успех добра, в людей,

И нет, поверь, да и не будет меры

Любви и благодарности моей!

Илья Николаевич, повернувшись к парню, ждал ответа, и тот, вдруг смело взглянул ему в глаза, даже с вызовом и как бы с готовностью вступить в бой, ответил:

- Вы спрашиваете, чьи стихи? Это один наш товарищ, нечаевец. Из тюрьмы передал на волю... Кто в тюрьме, а кто бежать успел из Москвы, когда кружок наш студенческий громили. А я вот здесь, в тиши приютился. Не прогоните?

Илья Николаевич молча пожал ему руку.

* * *

"Бывало, сидишь в теплой, покойной комнате, тревожно прислушиваясь к яростным воплям зимней метели, уже третьи сутки не выпускавшей мужика из избы, остановившей всякое движение, все работы, и вдруг под самым окном прозвенит колокольчик. Думаешь, кто заехал в такую пору, а сам уже спешишь в прихожую, чтобы встретить гостя. Входная дверь отворяется, и передо мной Ульянов, весь занесенный снегом, с обледеневшими бакенами и посиневшим лицом. Он не в состоянии говорить от холода и только по своему обыкновению добродушно посмеивается, с величайшими усилиями вылезая из своего нагольного тулупа и наполняя всю прихожую снегом. Начинаются заботы о том, чтобы как можно скорее обогреть и успокоить скитальца, но тот, как ни в чем не бывало, быстро ходит взад и вперед по комнате, расправляя свои окоченевшие члены, а сам уже заводит разговор о школах, о своих наблюдениях, школьных радостях и горестях и продолжает говорить об одном и том же предмете во время чая, ужина; вас клонит ко сну, а он все продолжает говорить, и первое слово, с которым он встретит вас поутру, это все та же школа..." (Из воспоминаний симбирского общественного деятеля и литератора Валериана Никаноровича Назарьева.)

* * *

Весна. Неслышно раздевшись в передней, Илья Николаевич подошел на цыпочках к двери, что вела в комнаты. Увидел в щелку жену, детей и с трудом удержался, чтобы не броситься к ним. Пересилило чувство предосторожности ведь с дороги, даже еще не помылся. И дал знать о себе только веселым возгласом через дверь:

- Ау, ау, грачи прилетели! Нет, нет, Маша, не подпускай меня, гони в чистилище! Я же совсем омедвежил за эту сумасшедшую зиму!

Квартиру Ульяновы снимали у домовладелицы Прибыловской во дворе, во флигеле.

В глубине двора стояла баня, вполне приличный сруб, с выводом дыма через трубу. Илья Николаевич только теперь, возвратясь из поездки, в полной мере оценил, какое это удовольствие поразмять косточки в хорошо устроенной баньке! Чувство чистоплотности - одно из самых праздничных человеческих ощущений. А в деревнях... Бани есть, но в каком же они виде! Случалось Илье Николаевичу влезать в парильню, как в берлогу, мыться, задыхаясь в дыму. Да что бани! Жилые избы сплошь да рядом топятся по-черному, особенно в чувашских и мордовских селениях.

"Жилище человека должно быть светлым, радостным, уютным, - думалось Ульянову в такие минуты и хотелось воскликнуть: - О Россия! Когда же войдешь ты в светлый дом свой?"

Хозяйский работник помог натаскать воды из колодца, затопить баню. Вместе и мыться пошли.

Потом в блаженной расслабленности Илья Николаевич лежал на полке. Наконец-то он дома, с женой и детьми. "Боже, - подумал он, - есть ли предел человеческому счастью?"

...Илья Николаевич все еще нежился на банном полке, - то задремывая, то лениво подстегивая себя веником. Вставать не хотелось: только бы смотреть и смотреть картины его счастья с Машей...

А Мария Александровна в это время готовила не только самовар. Она подошла к зеркалу и с большой строгостью принялась исследовать свое лицо. Не выдаст ли усталый взгляд? Не слишком ли бледны щеки? Она пережила тяжелую зиму. Плакала... Порой вечерами даже читать не хотелось. И к роялю охладела. Притронется к клавише пальцем и со вздохом опустит крышку. Стоит и слушает, как замирает одинокий звук...

Стучит колотушка ночного сторожа...