Любовь без поцелуев (СИ) - "Poluork" - Страница 73

– Очень интересно, Веригин. Но «Преступление и наказание» – это, прежде всего, произведение о высоких духовных исканиях, а не о том, как кто-то замочил старушку. Чтобы это понять, надо по-настоящему чувствовать, надо иметь истинно русскую душу, вообще – иметь душу, а не только мозги и мускулы. И на нас, стерва, смотрит!

– Вы имеете в виду, что у нас с Комнином нет души? – я почувствовал, как Макс напрягся. Ну вот, чего он тут начинает на ровном месте! Нашёл, с кем спорить. Лучше бы сел, мне опять хочется его погладить и за руку взять.

– Душа, Веригин, это великое нравственное мерило. Соня Мармеладова, имея душу, понимала, что ведёт жизнь порочную и безнравственную, каялась и мечтала оставить такой образ жизни. Раскольников, имея душу – пусть и заблудшую, понимал, что совершил преступление и стремился к покаянию. Именно поэтому он, как тонко подметил Комнин, «слился». Две души, сбившиеся с пути истинного, вернулись на него…

– И отправились на каторгу, да, – фыркнул Макс, – не нравится мне такой истинный путь.

– Знаешь, Веригин, вот не тебе, с твоим образом жизни, поднимать вопросы нравственности. Не знаю, как насчёт Комнина, но ты просто не имеешь права судить о душе, Боге и прочих вещах. Такие, как ты, просто всего это лишены на генетическом уровне. И не надо тут кичиться своей начитанностью. Достоевский писал книгу ради денег! Как такое вообще можно говорить!

– Да, а ещё он проигрывал деньги в казино, снимал проституток в Лондоне и был антисемитом. Он был великим писателем, но мне он не нравится, и это моё мнение, и я имею на него право, – Макс злился, у него лицо было как тогда, когда мы с ним дрались. – Извините, мне нужно выйти, а Вы пока расскажите всем остальным, кто имеет право, о душе, Боге и о том, какой это классный роман, потому что, в отличие от меня, его почти никто не читал! – и Макс, не спрашивая разрешения, пошёл к двери. Кто-то из чурковатых мудаков ему подножку подставил, он, видать, совсем не глядел, потому что чуть не рухнул.

А меня вдруг дёрнуло. Внутри дёрнуло. Не так, как до этого. По-другому. Как будто это я сам чуть не перецепился.

– Мне тоже выйти надо. Игорь, шмотки наши соберёшь!

– Двойку оба получите!

– Нахуй шла! О Боге она тут заговорила! – я злился, Макс замер у дверей. Я понимал, что она ему что-то не то сказала, а он не ждал. Как тогда, со мной, когда я его «Машкой» обозвал, только учительнице не въебёшь кулаком. Что-то мне про неё говорили, что-то… – Два аборта и развод, у мужика последнее отсудила и теперь будет тут про душу нам загонять, – я пнул мудака с подножкой и догнал Макса.

– Да как ты… – но я уже вытащил его в коридор и хлопнул дверью.

Макс кривился так, как будто у него зубы болели. И молчал. Вот же, блядь… А так весело было. А теперь…

– Ну, блин, ты чего так напрягся, а?

– Ничего. Вот сука старая… Бог, душа. У нас нет души, прямо ясновидящая… Черт, курить хочу!

– Пошли вниз.

– Так там же дежурная?

– Да поебать!

– А мне куртку, она у меня в комнате…

– Игоря возьмёшь или Вовчика. Пошли!

На улице было хорошо, морозно. Снегом пахло свежим, всё чистое такое. Макс молчал. А мне уже не хотелось всякого такого, просто надо было с ним рядом постоять.

Вот что он за человек такой? Сильный, смелый, а из-за какой-то хуйни…

– Что ты так напрягся? Подумаешь, ну, сказала она…

– Ненавижу таких. Дура тупая, зазубрила что-то там себе тридцать лет назад и теперь думает, что всё знает!

– Да кого ебёт, что она там думает?

– Ты слышал, что она говорила? Не мне судить! Ну да, конечно, куда мне, я же пидор!

– Ты не пидор, – я поморщился от этого слова. Макс – пидор? Нет. Пидоры – они мерзкие. А Макс – нет. Он умный, сильный, красивый… Красивый? – Да она постоянно что-то такое несёт. Мне, постоянно, что я дебил, нихрена в её литературе не понимаю, что из меня нихуя в жизни не выйдет и прочее. Ей западло, что никому её лит-ра, кроме Игоря, нахуй не сдалась.

– Может быть и сдалась бы, если бы она вела её нормально. У нас преподша молодая по литературе, классная! Столько всего интересного знает – и про писателей, и про всё. И всегда ей нравится, когда кто-то что своё говорит, когда с ней спорят. И никогда не скажет – типа, ты не имеешь права судить…

– Пф, понятно. Ты, типа, в дорогой гимназии учишься, там и учителя крутые и всё такое. И тоже, наверное, учатся богатые дети, кто им такое скажет? Сразу предки прибегут и пистон вставят.

– Да не в этом дело! – Макс щёлкал зажигалкой, смотрел на огонёк. – Просто люди уважать друг друга должны. Я бы свою учительницу в жизни нахуй не послал, язык бы не повернулся!

– Ну… Сергея Александровича я бы тоже в жизни не послал. А Тамару Ильиничну… Да она – сука тупая! С ней вообще разговаривать незачем, что ты там ей начал доказывать что-то!

– Ну, она же спросила про Достоевского!

– Сказал бы, что понравилось.

– Ты же не сказал?

– Так мне похуй, что она там думает про меня. И тебе тоже, сам говорил.

– Вообще, да, – куртка Вовчика Максу была великовата, тот его покрупней, хоть и ниже, и из рукава только кончики пальцев с сигаретой торчали. – Просто на уроке… Неприятно, когда ты про Достоевского, а тебе в ответ – «молчи, пидор»!

– А чё ей ещё сказать? Ты же подъебал её по-умному, – я хлопнул его по плечу, – вот я бы так не смог. Ну, сказать про интеллигенцию и всё такое. Ей же надо, чтоб все, как она, думали. И вообще, подумаешь! Про Бога ещё нам лечить начала!

– А это правда? Ну, то, что ты сказал? – Макс затушил окурок о стену. – И откуда знаешь?

– Училки между собой постоянно трепятся в учительской и за столом. А девки подслушивают и тоже между собой. А мне Банни потом рассказывает. Очень нужно про такое знать. Чтоб не борзели слишком! – я посмотрел, куда можно кинуть окурок, но гореть было нечему, везде снег. Я затушил его об то же место, где и Макс, сильно прижал, чтоб фильтр оплавился и прилип к стене.

– Мда… Но ей это кажется более пристойным в духовном смысле, чем то, что я, в моём возрасте, сплю с парнями, – Макс посмотрел мне в глаза, он уже был спокойней, – и не… Что она там несла? Не каюсь ни в этом, ни в том, что я богат, здоров и умён. Просто не чувствую себя виноватым.

– Только лохи чувствуют себя виноватыми.

– Ага. Достоевскому надо было назвать свою книгу – «Лох»!

– А что, правда, у него есть книга под названием «Идиот»?

– Есть, только не спрашивай меня, про что она, я так и не смог осилить. Нудятина.

– Да названия хватит. Пойдём погуляем… Только вот тут, возле стены, чтоб из окна не спалили…

Мы шли, Макс смотрел куда-то вдаль, а я на него. Иногда он смотрел на меня, и тогда я уже смотрел вдаль.

– Двойки поставят.

– Да похуй, у меня по лит-ре по жизни двойки и тройки. И по русскому тоже, я всё время забываю, где запятые ставить, и всё такое. Да подумаешь, кому она нужна, эта лит-ра?

– А мне нравится. Литература, история, география, обществознание…

– Терпеть не могу эти предметы. У меня по ним всегда тройки… Ну, только по истории иногда четвёрки-пятёрки, там что-то интересное бывает.

– А по каким пятёрки?

– Труды, ОБЖ, алгебра, геометрия, биология, химия, черчение…

– Тьфу, черчение! Я рисование любил очень…

– А я нет. Я, вообще, только хуй на стенке нарисовать могу.

– Блин, да ты, похоже, технарь! Левша-технарь! Ты ещё скажи, что ты всё чёрно-белым видишь!

– Как догадался? Не, шучу, цвета я вижу. Только не все.

– Что? – Макс даже остановился. Мы стояли возле того самого козырька, где верёвка привязана. – Ты дальтоник?

– Сам дальтоник! Я не все оттенки вижу, особенно, которые красные и оранжевые. Нет, ну так я их отличаю, конечно. Но некоторые, как это называется… Мне кажется, что это один цвет.

– Странный ты тип, – Макс смотрел на меня, – знаешь, я столько фриков за свою жизнь встречал… А тех, кто говорит, что он не такой, как все – ещё больше. Но ты… – он тряхнул головой и капюшон свалился. – Знаешь, я… То есть… А, неважно. А какого ты ко мне полез?– вдруг спросил он. – Это опять твои шутки тупые?