Мне уже не больно (СИ) - "Dru M" - Страница 33

Антон ничего на это не отвечает.

Молча берет кейс и идет к выходу из кабинета. Уже на пороге разворачивается и говорит:

— Вызови себе такси, когда соберешься домой… — улыбается как-то лукаво. — Только сильно не задерживайся.

*

Несмотря на просьбу Антона, дома я появляюсь только под утро.

Хорошо, что сегодня суббота, и мне не придется пересиливать себя ради лицея или офиса. Мне хочется заснуть на целую тысячу лет.

Но когда я прохожу по коридору и вижу приоткрытую дверь в спальню, сонливость на мгновение уступает место легкому беспокойству. Заглядываю внутрь, сощуриваясь и пытаясь в полутьме, разгоняемой лишь блеклым светом уличного фонаря, разглядеть кровать.

Вижу, что под одеялом кто-то лежит. Судя по коляске, примостившейся у окна, это Никита. Сердце екает.

В изножье, уставившись на меня зелеными посверкивающими глазами, устроилась черная кошка и утробно тихонько урчит, лениво шевеля кончиком хвоста.

И думай теперь, кто из этих двоих — подарок Антона.

Непроизвольно улыбаюсь, торопливо скидывая пиджак, расстегивая пуговицы рубашки. Щелкаю пряжкой ремня, скидываю ботинки, стягиваю брюки. Оставшись в одних трусах, забираюсь на кровать и осторожно приподнимаю одеяло.

Кошка недовольно мяукает и перепрыгивает на кучку моих вещей, сброшенных на полу. Топчется, устраиваясь удобнее, и смотрит на меня с каким-то укором.

«Потерпи, кошатина, — думаю, забираясь под одеяло. — Сегодня кровать не для тебя».

Никита сонно что-то бормочет, с трудом поворачиваясь ко мне. Щурится, вглядываясь в мое лицо, и хрипло шепчет:

— Ты холодный.

— Как ты здесь оказался? — подбираюсь ближе, кладу руку ему на талию, легонько водя пальцами по его спине. Я так устал, что не способен даже как следует обрадоваться, только ощущаю умиротворение от его близости, тепла его тела.

— Попросил Антона меня подвезти, — Никита ерзает, подбирается ближе, утыкаясь губами мне в плечо. Обнимает меня руками за шею и, кажется, улыбается. — Хотел дождаться и поговорить, но ты так сильно задержался, что мне захотелось спать.

— Хочешь поговорить? — напрягаюсь, но скорее из-за необходимости отряхнуться от сонного морока, нежели из-за нежелания открываться. — Спрашивай, что хочешь. Я расскажу все.

Никита издает легкий смешок.

— Не сейчас, дурачок. Спи. Потом поговорим.

— Ты остаешься? — спрашиваю с надеждой.

— А что, похоже, что собираюсь домой? — бормочет он, и, даже несмотря на сонный голос, я различаю язвительные нотки.

Так похоже на него.

Обнимаю его и тут же проваливаюсь в сон.

*

Поздним утром меня будит настойчивый поцелуй.

Просыпаясь, я автоматически отвечаю и только спустя мгновение понимаю, что Никита, взъерошенный и теплый со сна, целует меня сам, втягивает мой язык себе в рот, легонько прикусывает нижнюю губу. Ведомый, я сначала теряюсь и напрягаюсь, но потом позволяю Никите делать все самому. Так приятно отдаваться на волю его инициативы.

— Я думал, что не прощен, — бормочу, когда Никита отстраняется и поправляет подушку, чтобы наши лица оказались на одном уровне.

— А ты и не прощен, — фыркает Никита, закатывая глаза. Потом молчит недолго и смущенно добавляет: — Но я знаю, что обязательно тебя прощу.

Я понимаю, о чем он.

Это чувство беспрекословного принятия, которое, вопреки даже разуму, находящему с полсотни причин невозможности смириться с чужими прегрешениями, диктует свои правила.

На кровать запрыгивает черная тень. Вздрагиваю, не сразу вспоминая о кошке. Она смотрит на меня все тем же укоряющим взглядом и коротко мяукает. Быть может, возмущается тем, что ее до сих пор не покормили. Или отсутствием внимания к собственной персоне.

— Надеюсь, она не в мои ботинки нужду справляет, — тяну с сомнением.

— Вообще-то, Аль Капоне приучена к лотку, — поясняет Никита менторским тоном. — Лоток в коридоре. А миски с кормом на кухне, она уже наверняка завтракала.

Вздергиваю брови.

— Аль Капоне? У Антона больная фантазия.

— Имя я придумывал, — оскорбляется Никита. — Это ведь мой подарок. Антон тебе подарил коробку, полную каких-то редких семян. Или чего-то в этом роде.

Он указывает в угол за шкафом, где действительно примостилась коробка с логотипом голландского питомника. Я смотрю на нее лишь мельком, снова поворачиваясь к Никите. Улыбаюсь.

Все-таки, он слишком романтизирует мафию.

— А теперь рассказывай, — не дает расслабиться Никита. Он откидывается на подушку и смотрит под потолок, где в утреннем свете переливаются серебристыми бликами хрустальные подвески люстры. — Обо всем. О своем прошлом. Каким бы говнюком ты ни был.

И тогда я рассказываю.

Долго, не приукрашивая. О том, как взрывал чужие тачки в качестве мести. О том, как с помощью денег безнаказанно втаптывал в грязь недавних приятелей. О Громове, который был моим цепным псом, на которого я спускал всю горечь и ненависть к своей ориентации, непохожести на других. О матери, которая была слишком вспыльчива и ранима, что и свело ее в итоге в могилу. О компании, которую пришлось возглавить так рано. О конкурентах, которые мечтали и до сих пор мечтают, когда очередная палка, вставленная в колесо, станет смертельным спусковым механизмом.

Никита внимательно слушает. На каких-то моментах серьезно кивает, на каких-то поджимает губы. На каких-то — когда объясняю про дела компании — останавливает и просит разъяснить.

Когда я заканчиваю, он поворачивается ко мне и молчит. Я затаиваю дыхание, боясь, что в его взгляде промелькнет укор или презрение. Но он смотрит на меня так же, как и прежде. И тиски, сковавшие сердце, ослабевают.

Никита выдыхает.

— Несмотря на все, что происходило в твоей жизни… Вовсе ты не плохой человек, Милославский.

Я тянусь к нему, целую так благодарно и жадно, будто вечности не хватит, чтобы насытиться его податливыми губами. Он задыхается в поцелуе, пылко отвечает и очень тихо всхлипывает. Тянется ко мне, запутывается пальцами в моих волосах, пытается подобраться ближе, но у него получается плохо.

— Я…

Он смотрит на меня шальными темно-серыми глазами.

— Хочу тебя. Очень.

Прекрасно чувствую его желание. Его стояк упирается мне в ногу, Никита пытается потереться им о меня. Градус возбуждения подскакивает, становится тяжело дышать от сковавшего все тело предвкушения. И понимания: сейчас не я, а он сам просит о близости.

В куче вещей, сваленных на полу, звонит телефон, отвлекая меня от разглядывания его зацелованных губ. Черт.

Перекатываюсь к краю кровати, неловко чешу за ухом развалившуюся на брюках Аль Капоне, отзывающуюся на ласку довольным урчанием, и подцепляю телефон. Отвечаю, выслушивая сухой деловой тон одного из отцовских заместителей. С трудом концентрируюсь на поставленном вопросе. Что-то согласно мычу в ответ на его предложение переоформить договор поставки сырья, велю заняться этим самостоятельно и подойти с готовыми бумагами в понедельник.

Отключаюсь.

Подумав немного, вырубаю телефон.

— Нас так и будут прерывать твои подчиненные? — спрашивает Никита с недовольством, на что я лишь усмехаюсь, вновь поворачиваясь к нему: столько непривычного нетерпения зреет в его голосе.

— Нет. Убью любого, кто попытается.

Он улыбается чуть смущенно, чешет кончик носа и забавно морщится, когда я тяну резинку его боксеров вниз. Не стесняется ни наготы, ни того, что я двигаю его ногами. Но все же тихо уточняет:

— Я толком не знаю, как это делается. Прошлый мой раз был единственным. У меня была девушка, и были две рабочие ноги.

Я буду его первым. Эта мысль немало меня возбуждает.

— Не думай ни о чем, — целую его в ямку на подбородке. — Я буду делать, а ты — получать удовольствие.

Просовываю одну ладонь под его спиной, а вторую под ногами, и поднимаю Никиту на руки. Он охает, недовольно хмурясь, когда я встаю с кровати и несу его в сторону ванной.

— Что? — спрашиваю в ответ, ухмыляясь. — Без душа никак, хороший мой.