Антология русского советского рассказа (30-е годы) - Горький Максим - Страница 18

Четверо мужиков, закопав учителя, спустились, не торопясь, к часовне. Денежкин, подбрасывая на ладони две серебряные монеты, заглянул внутрь часовни, посредине ее — деревянные козлы, на них ставили гроба. Денежкин сунул монеты в карман, попробовал закрыть дверь, она заскрипела, но не закрылась.

— Починить бы надо, плотник, — сказал он.

Баландин скупо ответил:

— Заплати — починю.

Локтев, сунув пальцы рук за пояс штанов, посвистывая сквозь зубы, прищурясь, смотрел через деревню вдаль, в луга, обрезанные черной стеной хвойного леса. Над лесом еще пылали огненные облака, солнце уже расплавилось в их кипящем огне. Над деревней выяснялась серебряная и как бы прозрачная луна.

— Шумят, — сказал, улыбаясь, тихий мужик Самохин.

— Тому есть причина, — объявил Баландин. — Деньги делят за быка. Собирались делить вчера, да староста с Кашиным в Мокрое ездили зачем-тось. Айда, братцы!

Пошли, но Денежкин, шагая рядом с плотником, сказал:

— Стойте! Там, наверно, тоже отчислят на пропой души, так нам наши деньги, может, разделить по полтине для завтрашнего дня? Завтра — воскресенье. Опохмелимся.

— Не-е, — пискливо протянул Баландин. — Это — не сойдется! Я — питух слабый, мне подай мои шесть тридцать! Я эту сумму с кожей вырву, с пальцами.

— Не вырвешь, — вмешался Локтев. — За быка деньги в недоимки пойдут.

— Это — кем решено-установлено? — завизжал плотник.

— Мной. Я установил, — сказал Локтев, усмехаясь, и успокоил Баландина.

Плотник пренебрежительно махнул рукой, говоря:

— Ну, ты — это ничего! Тебя, друг, мир не послушает.

— А меня? — спросил Денежкин.

— И тебя. Вы оба — миру не головы, — забормотал плотник, ускоряя шаг, и вплоть до деревни почти непрерывно он взвизгивал, повторяя в разных словах одну мысль: — Миром, люди божии, двигает мужик отборно крепкий, да-а! Яко на небеси, тако и на земле божией. Чины: ангелы, архангелы, керувины, серафины…

Денежкин, хрипло и резко похохатывая, вставлял пропитым голосом:

— Херувины, керасины, ах, старый черт! Выдумает же!

— Нет, я не черт! Я — богу раб, царю — слуга вечный! Вот кто я! Я, брат, божественно думаю-рассуждаю, да-а! Мужик-крестьянин показан в нижних чинах, из него генерала не состряпаешь, нет! Не бывало того, ну и — не будет…

— В морду тебе дать, — лениво сказал Денежкин и снова заговорил о том, что два рубля надобно разделить, но его прервал Локтев; он поравнялся с плотником, взял его за плечо и, заглянув в лицо ему, сказал:

— Ты, чиновник, вот что объясни: вот мы — Краснуха — общество, верно?

— И верно! А как же? Ты не дави плечо мне, не сбивай с ноги.

— Потерпишь, — сказал Локтев, еще более замедляя шаг. — Так, значит, общество, общее дело делаем, так?

— Ну и так!

— Однако — у одних хлеба много и они его на сторону продают, а в деревне — нищие. Это правильно?

— Нет, неправильно! — визгливо крикнул Баландин.

— Ага! — сказал Денежкин, усмехаясь.

— Неправильно, — кричал плотник. Не первый раз слышу я эти твои слова, а они — не твои! Это — от учителя, сукина сына, прости господи, это от него, смутьяна! Он, козел чахлый, смуту здесь сеял, он это!

Локтев остановился, оттолкнул Баландина от себя и, размахнувшись, ударил его по виску. Плотник не охнул и очень легко свалился на землю, а Денежкин дал ему пинка ногой и с удовольствием сказал:

— А полтинника ты не получишь, хе-хе! Проспорил полтинник…

Плотник лежал неподвижно. Самохин, не останавливаясь, не оглядываясь, ушел вперед. Денежкин и Локтев посмотрели на плотника и тоже пошли.

— Лежит, — сказал Денежкин, Локтев промолчал, но через несколько шагов твердо выговорил:

— Многим надо бы морды бить. Тоска!

— Да, — согласился Денежкин. — Я, как выпью, так обязательно драться хочу. А полтину я ему действительно не дам. Вот Самохину — другое дело.

— Самохин — стражнику служит, — угрюмо заметил Локтев.

— Так я и ему не дам, — тотчас же сообразил Денежкин, сунул руку в карман, достал рубль и протянул его Локтеву.

— На. Квиты!

Локтев взял монету, подбросил ее высоко в воздух, а когда она упала на землю, к ногам его, сказал, подняв ее:

— Решка.

— Для нас, брат, орлом не ляжет, — откликнулся Денежкин.

Вошли в улицу, встречу им от пожарного сарая изливался шум многих голосов и особенно звонко звучал голос Данилы Кашина.

— Я, миряне, честь-совесть подробно знаю! Вот я его, быка, кормил, поил, уход за ним имел. Ну, я с вас за это ни копейки не беру. Я обществу — верный слуга!

— Знаем тебя, знаем, Данило Петров! — кричали ему.

— Давай на два ведра!

— Хватит одного!

— Тебе хватит, а мне нет!

— Так как же? Одно или два? — крикнул староста.

Мужиков было у сарая десятка полтора, и почти все они в один голос крикнули:

— Два-а!

— Эхма, где наше не пропадало!

— Гони за вином!

— Вино есть! — объявил Кашин. — Я вчерась догадался: наверно, думаю, миряне не упустят случая. Вино есть!

На завалинках сидели и ворчали бабы, собирались парни, девки, чей-то басовитый голос радостно командовал:

— Бабы, давай огурцов соленых, капусты квашеной — жив-во!

Кто-то густо напомнил:

— Хлеба!

— Все, что ли, собрались? — спросил Ковалев.

— Все, все!

— Вот — Локтев с Денежкиным…

— Баландина, плотника, нет!

Денежкин, расталкивая людей, хрипло говорил с усмешкой на опухшем, красноглазом лице:

— Баландин идет! Он, сослепа, мордой на крест наткнулся.

Сняли с пожарной телеги бочку, положили на телегу доски, попробовали, плотно ли доски лежат, и на этом столе быстро появились две светлейшие четверти водки, каравай ржаного хлеба с ножом, воткнутым в него, большие плошки с огурцами, капустой. Кашин, взмахивая руками, подпрыгивая, командовал:

— Изначала — бабы, как, значит, помощницы, наставницы наши! Бабы — подходите, благословясь, причащайтесь, покорнейше просим!

И вполголоса, подмигивая, он говорил ближайшим мужикам:

— Пускай они первые клюкнут, пускай хватят да опьянеют — шуму меньше будет, воркотни избавимся.

И снова кричал:

— Бабочки, радость наша! Не задерживайте! Глотай ее, царскую малопольную! Эхма…

Мужья, признав политику Кашина правильной, ухмыляясь, подталкивали жен к водке, любезно уговаривали их:

— Иди, иди, чего кривишь рожу!

— Айда, Настенька, тяпни чашечку для здоровья, не упирайся, дура.

А Кашин, разливая из бутылки по чашкам, притопывал ногой, звонко распевая:

— На здоровье, Настасья Павловна! Ох, когда ты красоту свою изживешь? Ну, ну, бабочки, не кобеньтесь!

Бабы притворялись, что пить водку — дело для них новое, и пили ее маленькими глоточками, как пьют очень горячий чай, а выпив, морщились, вздрагивали всем телом, плевали. Подошла жена Локтева; он, сидя на земле, дернул ее за подол юбки и строго сказал:

— Немного глотай, задохнешься!

— Тебе легче будет, — ответила она.

Пошатываясь, приближался Баландин и еще издали плачевно кричал:

— Господа общество, требую помощи-защиты!

Денежкин взял из руки Кашина чашку, налитую до краев, и, бережно неся ее на уровне своего рта, пошел встречу плотнику, остановился пред ним.

— Пей!

— Не хочу! Не желаю от разбойника.

— Пей, я те говорю, — негромко, но грозно повторил Денежкин. Плотник поднял голову, глаза его слезились более обильно, чем всегда.

— За что били? — спросил он, всхлипнув, взял чашку в обе руки и присосался к ней, а когда он выпил, Денежкин швырнул чашку за плетень, в огород Кашина, сказал:

— Ну вот! И — молчи! А то…

Плотник, мотая головой, обошел его с левой руки и быстро направился к старосте, но Ковалев, должно быть, еще раньше выпил, он сидел на бочке и, блаженно улыбаясь, грыз мокрый огурец, поливая бороду рассолом, и покрикивал: