Тотальность иллюзии (СИ) - Борзых Станислав Владимирович - Страница 8

И, в-третьих. Несмотря на разный опыт, мы должны понимать то, что чувствуют и мыслят окружающие нас люди. Пусть кто-то и не испытывал любви и никогда не ощутит её присутствие, но, тем не менее, он обязан знать слово, которые другие, более осведомлённые в этом вопросе, будут использовать для обозначения своих переживаний. На самом деле мы храним (или пытаемся) не только свои личные, но, скорее, обобщённые представления о мире. В противном же случае коммуникация просто была бы обречена на провал.

Кстати, нередко последнее и происходит. Не зная того или иного слова, мы не способны, с одной стороны, выразить то, что хотим, а, с другой стороны, не понимаем своих собеседников. Хотя система отлажена и функционирует относительно исправно, всё же неизбежны поломки и задержки, а также иные многочисленные сбои, что лишний раз подтверждает сложность согласования такого огромного количества опытов разных людей.

Четвёртое объяснение. Крайне интересным вопросом является существование синонимов, а также повторов от одной к другой коммуникационной системе. Проще говоря, мы можем выразить одно и то же различными средствами. Почему вообще происходит подобное дублирование?

Прежде всего, необходимо указать на не сводящиеся друг к другу оттенки тех или иных выражений. Да, синонимы существуют, но их коннотации отличны. Использование конкретной языковой единицы всегда отсылает нас к сопряжённым с нею, что автоматически ведёт к задействованию более широкого пласта системы, либо не соприкасающегося с иными слоями, либо совпадающего с ними только отчасти. Пусть слова и обозначают не единичные явления и вещи, но их совокупности, тем не менее, эти суммы не сходятся по параметру своего состава.

Немаловажно и то, что синонимы нередко выступают в роли уточнений, в тех случаях, когда первичная коммуникация по каким-то причинам оказывается не эффективной. Специальный жаргон или банально невнятная речь требуют разъяснений с привлечением схожих, но не совпадающих имён. Вообще говоря, мы должны понимать друг друга не дословно, но в рамках некоторого диапазона, что вполне достаточно. При нормальном ходе дел именно подобное и демонстрируется. И только явный провал обращает к себе внимание, и, соответственно, дополнительные усилия, которые высвечивают стремление языка к обобщениям.

Далее. Синонимы, по видимости, появляются не сразу, а, значит, свидетельствуют о более глубинных основах. Первоначально было бы глупо придумывать вещам и процессам разные имена просто потому, что людям хотелось обозначить незначительные различия между ними. Скорее всего, по мере становления языка, а также комплексности жизни, они показывали необходимость уточнений и введения ради этой цели новых единиц, которые бы могли развести, пусть схожие, но всё же не идентичные явления.

Само наличие синонимов указывает на то, что мы ценим что-то больше. Или находим в чём-то большее разнообразие, требующее дополнительных слов и понятий. Разумеется, подобное положение вещей вычёркивает из нашего лексикона другие, возможно не менее значимые явления, но, в таком случае, язык готов идти на жертвы ради более прибыльных инвестиций, коими и выступают те или иные стороны нашей жизни. Таким образом, есть смысл вносить корректирующие поправки туда, где это востребовано, и исключать их из тех областей, где они излишни.

Сводя воедино данные объяснения, мы видим довольно ясную картину. Именуется то, что, собственно, и заслуживает этого, а всё прочее отбрасывается как слишком тягостное бремя, особенно в свете прилагаемых усилий для обозначения. В сухом остатке же мы имеем достаточное количество, а также качество ярлыков, которыми и пользуемся в своей речи.

Но у нас есть ещё один вопрос. Почему язык останавливается там, где мы наблюдаем его границы. Говоря коротко, отчего в нём столько слов? И самое главное, хватает ли нам их для того, чтобы успешно коммуницировать?

Вторая сторона медали легко объяснима. В конце концов, мы сообщаем и воспринимаем именно ту информацию, которую либо передаём, либо получаем. Если мы желаем сказать что-либо другому, то мы редко, хотя и не настолько, насколько хотелось бы, терпим поражение. Люди разговаривают постоянно, и, помимо прочего, достигают на данном поприще немалых успехов, несмотря на то, что порой испытывают некоторые сложности.

Конечно, никто не может поручиться за то, что нас поймут так, и мы воспримем то, что предназначалось для передачи. Очень часто подобные недоразумения случаются при интерпретации поступков, которые также являются частью языка. Трактовать их сложно, и почти всегда маячит альтернатива поражения. Тем не менее, мы не сдаёмся и продолжаем переводить то, что было показано, в привычные и знакомые нам термины. Поэтому резонно задаться вопросом о том, а не было бы проще придумать дополнительные наименования для того, что с завидным постоянством терпит крах? Т.е. почему мы не изобретаем новых слов в тех сферах, где это, как кажется, необходимо?

Во-первых, существуют ограничения на то количество слов, которыми мы способны адекватно оперировать. Лексикон среднего человека не столь велик потому, что превосходящий это значение объём непосилен для поддержания. Как я указывал выше, язык ориентируется не на лучших представителей, но на худших, что неизбежно влечёт за собой уменьшение необходимых единиц. А ведь в них ещё нужно поместить всё то, что сделает коммуникацию эффективной.

Во-вторых, язык имеет дело не с конкретным индивидом, но с неким усреднённым типом человека. Скажем, мы обозначаем словом «любовь» огромное количество явлений. Для одного – это возвышение души, для другого – горький опыт, для третьего – невыносимые страдания и т.д. Если бы мы на каждое переживание придумывали слово, то ограничились бы только данным классом переживаний, да и то, скорее всего, не охватили бы всех нюансов и тонкостей, особенно в свете уникальности каждой личности.

В-третьих, слова многозначны. Они включают в себя множество возможных ситуаций, а кроме того используются в разных условиях. Даже если мы сталкиваемся с чем-то новым, то мы вправе применять стратегию комбинирования, а не изобретения. Она состоит в том, чтобы соединять коммуникационные единицы с тем, чтобы избавить себя от необходимости что-либо придумывать. В конечном счёте, это становится простой связкой. Так, например, увидев незнакомый лес, мы говорим о нём, как о «золотом», «осеннем», «южном» и т.д., хотя сами эти эпитеты к нему отношения и не имеют, или, лучше сказать, не спаяны с ним.

В-четвёртых, можно увеличить диапазон звучания слова для того, чтобы, опять же, не прилагать усилий, необходимых для творчества. Это, правда, требует некоторых затрат, но они, тем не менее, не столь существенны по сравнению с созиданием с чистого листа. Скажем, «схватывать» означает не только физическое действие, но и умственное, и наглядно демонстрирует данную стратегию.

В-пятых, сохранению количественного состава языка способствует сама его структура. Слова в девственном виде встречаются редко. Как правило, мы пользуемся производными. Приставки, окончания, суффиксы и прочие инструменты обогащают коммуникационную систему без излишних расходов, хотя, разумеется, и не отсутствующих вовсе.

В-шестых, язык активно задействует контекст, в рамках которого что-либо произносится. Если мы помещаем слово рядом с другими, то неизбежно затрагиваем тот пласт, который сопряжён с ними, а, следовательно, изменяем значение его самого. Как я показал выше, слои коммуникационной системы не совпадают, что, по крайней мере, в данном случае работает в нашу пользу и отчасти снимает необходимость приложения дополнительных усилий по изобретению новых единиц.

В-седьмых, язык может воспользоваться порядком расстановки отдельных составляющих в целое. Не обязательно при этом думать о чём-то новом – просто необходимо разместить части речи так, чтобы возникло дополнительное значение. Кроме того, в отдельных коммуникационных системах само положение слов заставляет их говорить о том, о чём они не сообщают в своём непосредственном виде.