Трезвенная жизнь и аскетические правила: Толкование правил преподобных отцов Антония, Августина и Ма - Вафидис Эмилиан - Страница 42

Монахам позволялось выходить в мир ради дел, связанных с управлением обителью, ради покупок или продажи рукоделия. То есть монахов посылал монастырь. Монахи не ездили домой, словно какие-нибудь служащие, которые берут отпуск, чтобы отдохнуть, оставив, наконец, ту скучную жизнь, которой они жили весь год.

Всякий выход в мир обнаруживает, что монах совершенно не удовлетворен своим монастырем, поэтому он пытается передохнуть, выходя из обители под разными предлогами. Конечно, игумен не может постоянно ему отказывать: чтобы между монахом и им самим не пролегла пропасть, он вынужден почти всегда соглашаться, да еще и оправдывать поступок брата. Однако это не меняет сути дела. Истина в том, что выход в мир — дело совершенно немонашеское, потому что приучает монаха к мирскому духу. С того момента, как монах вышел в мир, например для лечения, у него появляется беспокойство, на него влияет новый темп жизни, иной закон — закон страдания и неудачи. «Поправлюсь я или нет? Может быть, откроют какое-нибудь новое лекарство? Не поехать ли мне за границу?» Он ни на чем не может остановиться.

Тление человеческой природы — естественный закон. Но насколько тлеет внешний человек, настолько обновляется со дня на день внутренний. И если тление — это природный и духовный закон, то попытка избавиться от всех болезней противоречит закону Божию. Так мы противимся силе природы: мы не позволяем себе болеть или умирать, иначе говоря, не позволяем себе вечно обновляться во Христе со всеми святыми. Мы не допускаем, чтобы Бог управил наш путь, но вносим в жизнь собственное беспокойство, сомнения, желания, нужды, и из-за этого у нас появляется необходимость выходить в мир непрестанно.

В монастыре всегда сочувственно относятся к болезням монахов, особенно игумен. Но наша любовь к самим себе и собственной жизни, наш страх, как бы не умереть, переходят все границы. Если монах выразит желание поправить здоровье, а я ему откажу, он больше не сможет чувствовать во мне отца, любить и уважать меня. Он непрестанно будет сопротивляться всем моим словам. Его ум будет работать противоположно моему уму. И как все мироздание непрерывно делится и подвергается тлению, так и отношения игумена и послушника начнут непрестанно истончаться и рваться. Монах и игумен будут двигаться в разных направлениях. По малейшему поводу между ними будет возникать противостояние, потому что у монаха появилось какое-то небольшое желание.

Кроме того, мы должны помнить, что игумен — это не жандарм, который своим свистком подает нам сигнал «да» или «нет». Игумен — не страшилище, чтобы каждый день нас путать. Любовь изгоняет страх. Если мы любим игумена, братство (а оно наше тело) и Бога, то страха больше нет. Тогда не будет ни желаний, ни своеволия, ни требований. Запрет выходить из монастыря должен иметь для нас такую же безусловную и несомненную силу, как послушание, безропотность, апостольское нестяжание, молитва, богослужение и все прочее.

Если, несмотря на все это, кому-то понадобится выйти в мир, то монастырь должен послать с ним какого-то брата, потому что монаху не следует показываться на людях одному. Обычно в таких случаях в монастырях старались, чтобы эти два монаха были людьми разными. Если бы их объединяло родство душ или сходство происхождения, то они завязали бы особенную дружбу. Одной поездки до Фессалоник хватит, чтобы связать две разделенные прежде души. Однако два человека, которые любят только друг друга и влекутся друг к другу особенной любовью, раскалывают братство, они словно отрезаны от его одеяния. Отрежь

у платья один рукав — никто не сможет его носить. Таким отрезанным рукавом становятся и эти два выходящих в мир монаха. Поэтому в монастырях обращали большое внимание на то, кого посылать в мир. Чаще всего посылали человека, способного исполнить поручение, вместе с кем-то из пожилых братьев. Первый исполнял порученное дело, а пожилой находился рядом с ним. У пожилого человека другой дух, он прожил 244 жизнь иначе, чем молодой, потому между ними не завязывается дружба — это два разных мира. Иными словами, игумены заботились о том, чтобы верность преданию, хранимая пожилым братом, сочеталась с практическими способностями юного, опыт одного соединялся с силой другого, ради того чтобы все было сделано правильно.

Однако если монах выходит в мир ради домашних дел или по любви к родственникам, то пусть он идет один, помня при этом, что поступает вопреки святоотеческим правилам. Если он, зная традицию и дух монастыря, все же испытывает игумена и просит дать ему сопровождающего, игумен, конечно, соглашается на это. По своему долготерпению и снисхождению он скрывает от брата истину, чтобы тот не превратился в демона, а то и в самого денницу. В древних монастырях было принято поминать имена вышедших в мир, но мы не следуем этому порядку. Случаи, когда следовало бы поминать имена братьев, вышедших подлинно ради Христа, очень редки. Так редки, что их исключительность привела бы прочих к зависти. Братья замучили бы не только игумена, но и Самого Бога своими подозрениями и противлением, раскололи бы весь монастырь! Поэтому, чтобы избежать такого противления Богу, мы покрываем вышедших братской любовью и отеческим расположением сердца и не объявляем о том, кто выходит в мир ради Бога, а кто — по своему желанию.

В женских монастырях продажей рукоделия или различными покупками, согласно уставам, должен был заниматься монахэконом, назначаемый из мужской обители. В монастыре святой Макрины таким монахом был ее брат, святой Петр. Но в те времена мужчины не заходили в женский монастырь. Они приносили покупки к воротам монастыря, куда выходила игумения с какой-либо пожилой сестрой — сама игумения обычно была не старой, — принимала покупки, переписывала их и передавала эконому монастыря.

Поскольку выход в мир связан с необходимостью где-то питаться, та же самая статья устава продолжает:

Выходящий из монастыря не должен ни есть, ни пить, если он не получил на это заповеди, потому что это противоречит уставу монастыря.

Монастыри святого Августина находились поблизости от населенных мест, поэтому прийти туда из монастыря было нетрудно, и тот, кто туда приходил, старался до наступления ночи вернуться в монастырь — ему не было необходимости где-то есть. Поэтому святой Августин устанавливает правило: никто не должен есть и пить вне монастыря, не получив на то

разрешения. И причина этому очевидна: по-разному едят и пьют миряне и монахи. Когда монах ест в миру, он подвергается опасности нарушить монастырское воздержание, привыкнуть к пище с приятным запахом и вкусом и стать перстным. Отцы стыдились есть в присутствии людей и прикрывали свое лицо. Поэтому и в монастырях они надвигали кукуль на лицо, — вопервых, для того чтобы не видеть друг друга, во-вторых, для того чтобы не разговаривать и не впадать в искушение, и, в-третьих, для того чтобы другие не видели, как они едят. Таким образом, никто не знал, сколько они ели и ели ли вообще. Некоторые довольствовались немногим, большую часть еды они оставляли. Нужно еще сказать, что если монах ел в миру, то он мог задержаться вне обители на более продолжительное время, а после второго и третьего раза — привыкнуть к миру настолько, что уже оказался бы не в состоянии жить в монастыре. А кроме всего прочего, один день вне монастыря приводит к тому, что монах по крайней мере два месяца не будет иметь истинной молитвы.

Итак, монах мог поесть вне монастыря, только получив на это разрешение от игумена. Представьте себе, брат навещает знакомую семью и, чтобы не огорчить их, ест все, что ему предлагают: пищу с маслом, с разными специями, скоромную (в то время как идет пост), сладости. Или же, остановившись где-то во время путешествия, покупает мороженое, десерт, пирожное, хотя монаху не следовало бы покупать что-либо, кроме простого варенья или, может быть, апельсинового сока, если этот брат изнемог от жары. Чтобы ты мог назвать себя монахом, ты можешь купить только то, что доступно любому бедняку. Пусть все видят, что мы бедны. А если по состоянию здоровья тебе нужна особая пища, ты должен взять ее с собой или позаботиться о том, чтобы она была там, где ты будешь, — все должно быть продумано и по благословению. Иначе мы услышим глас Божий: Не будет Дух Мой пребывать в этих людях, ибо они плоть. Если мы туги на ухо и сейчас этого не слышим, то услышим позже. Несомненно, человек становится плотью, когда ест то, чего не ест у себя в монастыре.